- Вы правы милорд, я забылась.

Энора раболепно поклонилась, всем своим видом выказывая глубокое почтение и раскаяние. Но взгляд, брошенный на меня, был полон торжества. Надо же, а я и не знала, что настолько ей как кость в горле. Или же просто ей претит торчать в глуши, в дали от столицы и тех перспектив, которые она предлагает?

- Прикажите служанкам паковать чемоданы. Мы уезжаем немедленно. Багаж отправите позже.

- Будет исполнено. Я велю переодеть Вайолет в дорогу и соберу с собой самые необходимые вещи.

Преподавательница этикета чуть ли не бегом бросилась к двери.

- Постойте! – голосом архимага, пожалуй, можно было бы разрезать сталь, уж больно опасно он звучал. – Я еще не все сказал. Как только отдадите соответствующие распоряжения, поднимитесь в мой кабинет. Я дам вам расчет.

- Р-р-расчет? – не ожидавшая такого поворота событий женщина заикнулась от удивления. Вопреки своим учениям позабыв про хваленый этикет. – Но как же так? По каким причинам?

- По каким причинам? – мужчина ухмыльнулся. – Вы действительно желаете, чтобы я их озвучил? Ну что ж мне не сложно. Вместо того чтобы исполнять обязанности договора и в полной мере заниматься образованием моей племянницы, вы крутили шашни с персоналом. Своим вопиюще неподобающим поведением, допустив недосмотр за леди, которая была вверена в ваши руки. Стоит ли говорить, что подобное не допустимо особенно для преподавателя, который должен отвечать за моральный облик ученика. Что? Полагали я об этом не узнаю? Вы, драгоценная моя, не единственная в этом доме, кто любит клепать мне писульки с доносами.

За время отповеди Энора то краснела, то бледнела, то вовсе стала задыхаться и попыталась упасть в обморок. Но под прицелом герцогских глаз моментально передумала. Стиснула подол, вновь поклонилась и, прохрипев пару неразборчивых фраз, сбежала, оставляя нас с архимагом наедине.

Все внимание герцога вернулось ко мне и что в этот момент он думал, оставалось для меня загадкой. Кристофер Райд славился тем, что в самых сложных ситуациях мог оставаться полностью хладнокровным. Но и так же тем, что у него был довольно крутой нрав. Который он сейчас, несомненно, сдерживал. Вот разве что его выдавали руки, уж слишком сильно сжимавшие подлокотники кресла. Аж костяшки побелели.

Но больше всего я боялась не его гнева, а разочарования. Потому что дядя был для меня больше, чем просто родственник. Он заменил мне родителей.

Все что я помню о матери это то, что она все дни проводила в своей комнате, не желая кого-либо видеть, даже собственную дочь. У меня не было ни ласковых материнских объятий, ни сказок на ночь, рассказанных из ее уст. И единственное слово, которое мне довелось однажды от нее услышать это «прочь». Кажется, тогда она кинула в меня вазу. С той поры я больше никогда не пересекала порога ее спальни.

Отец же, напротив. Возвращаясь домой с очередной любовницей, любил при встрече потрепать меня по волосам. Как трепал своих любимых охотничьих псов. А потом неизменно шарил по карманам, с завидной регулярностью доставая оттуда мятый мятный леденец. И протягивал мне. Постоянно забывая, что у меня на них аллергия.

«Моя дочь», пьяно улыбался он, прежде чем хлопнув красотку чуть ниже спины, удалиться с ней в свои покои.

А я, забираясь на пыльный чердак особняка, садилась на подоконник у окна, разворачивала обертку и клала в рот леденец. Думая о том, что, наверное, мои родители как-то по-своему, но все же меня любят.

Матери не стало на восьмую мою весну, на ее похоронах я не проронила ни слезинки. Бледная женщина, лежавшая в похоронном саване, казалась мне не знакомой. Через год за ней ушел и отец. То ли сердце не выдержало постоянных кутежей и возлияний, то ли кто-то ему в этом помог. Но и тогда я не плакала. Мужчина, облаченный в похоронную одежду хоть и был мне знаком, но в то же время был абсолютно чужим. Когда его закапывали в землю, я развернула последнюю подаренную им незадолго до смерти мятную конфету и закинула ее в рот. Это был последний день, когда я ела эти леденцы.