На бледном, осунувшемся лице глаза казались огромными. В них затаилась глубокая неизмеримая печаль и горькая покорность, какие бывают у неизлечимо больных и осознающих это людей. Полные когда-то и свежие губы поблекли и вытянулись, углы рта опустились, плечи сгорбились.

Я вскочил, пораженный и у меня невольно вырвался взволнованный крик:

– Сергей! Дружище! Да что же это с тобой?! Ирина Артемьевна! Это вы называете недомоганием?!

Она сбросила на пол котенка, который тотчас же удрал в сад, и, быстро потупившись, смущенно пробормотала:

– Право, я не замечала, что он так плох… Знаете, когда каждый день видишь…

Мне ясно послышалось ударение, сделанное ее на слове – «так». Вообще, эта девушка удивляла меня и возмущала. Ведь, не слепа же она! Откуда же такое жестокое равнодушие – ну, не к жениху (быть может, она охладела, увидела, что ошиблась в своем чувстве и разорвала прежние отношения с ним), но хотя бы просто к человеку, живущему под одной кровлей с ней, к человеку, который все же был, хоть недолго, дорог ей?

А он, бедный мой, глупый Сережка еще так много писал мне о ее «золотом» сердце… Грубое замечание чуть не сорвалось у меня с языка, но Домбровский, мягко улыбнувшись, опередил меня, сказав:

– Ну, полно, друг, полно. Не горячись… Совсем я не так уж плох, как это показалось тебе сразу. Просто, здешний климат мне не подходит. Вот, скоро уеду отсюда и тогда, увидишь, живо поправлюсь.

Произнося эти слова, он многозначительно посмотрел на Ирину. А она, видимо обрадовавшись, подхватила:

– Да, да! Конечно, ты в другом месте скоро поправишься. Все дело в климате. А вот и мама, – добавила молодая девушка, вставая.

Я тоже услышал скрип колес по песку и недовольный женский голос, говоривший:

– Осторожней, осторожней, Митро! Куда ты спешишь? Ты этак еще вывернешь меня…

Это, оказалось, везли завтракать Татьяну Павловну Аратынскую. Здоровенная босоногая дивчина и знакомый мне уже белобрысый Митро ловко, привычными руками подхватили кресло с своей госпожой, внесли на балкон и подкатили к столу.

– Феклуша, почему же завтрак еще не подан? Знаете, кажется, что я не люблю ждать… Что за беспорядки! А где барин? Неужели до сих пор не вернулся? Ах, наказание!

Голос Татьяны Павловны перешел в плаксивый тон.

– Та пан юж приихалы, – флегматично произнесла Феклуша, поправляя сбившийся на сторону платок.

– Мама, а унас гость, – сообщила Ирина, подходя к ней и жестом приглашая

меня следовать за ней. – Угадай, кто.

– Что? Гость? Кто такой? Что же ты молчишь? – упрекнула Аратынская дочь, выпрямляясь и поворачивая голову.

Это была маленткая, тщедушная, вся высохшая и старообразная жньщина с желтым личиком с кулачок и старомодной наколкой на седеющих волосах. Ирина представила меня своей матери, как друга Сережи.

Та, не скрывая ссвоего разочарования, с холодной любезностью процедила обычные слова приветствия и равнодушно протянула мне сухую ручку для поцелуя. Затем, решив, очевидно, что со мною не за чем особенно церемониться, Татьяна Павловна отвернулась от меня и раздражительно спросила:

– Где же это Артемий Григорьевич? Будем мы сегодня завтракать или нет?

Ей не успели ответить, так как в эту минуту он появился собственной персоной, а за ним внесли и суповую вазу. Высокий, плотный, громоздкий, загорелый до красна, в вышитой косоворотке и чесучевом пиджаке, он казался совсем не парой своей жене.

Последовал опять обряд представления. Я начал снова извиняться за свое непрошеное вторжение, но Аратынский не дал мне даже досказать первую фразу.

– Бросьте, молодой человек. Есть о чем говрить! – решительно пребил он меня, подходя к столу и любовно поглядывая на холодную окрошку. – Мы гостям всегда рады. А вы к тому же и друг Сережи. – он сел, заткнул за ворот сорочки салфетку и нетерпеливо поглядел на дочь, разливавшую окрошку.