– Господи… – только и выдавила из себя. – Жанна, доченька, – прошептала я, опустившись на колени и пропуская сквозь пальцы золотистые волосы дочери, теперь достающие ей лишь до подбородка. А раньше у неё были такие кудри, спускающиеся ниже спины!

– Теперь я вполне могла бы сойти за мальчика? – не уставала осыпать меня вопросами Жанна, улыбаясь.

– Дочь моя, не довершай удара, – только и смогла я простонать подавленно. – Что же ты со своими волосами сделала?

– Остригла и продала, – сообщила мне девочка таким тоном, словно речь шла о чём-то обыденном. – Даже, представь себе, выручила тридцать серебряников! – достав из кармана камзола горсть монет, Жанна, с лицом, выражающим довольство собой, пересчитала их и убрала обратно в карман. – О! – воскликнула она, выхватив из моих рук бутыль с настойкой. – Перекрась и меня в чёрный цвет тоже.

«Жанна, моя родная, ладно я, но свои волосы ты зачем продала? Зачем, Жанна?» – хотелось мне выкрикнуть эти мысли, подавляя в себе желание плакать.

– До хрипоты и пены у рта с цирюльником, этим старым и жадным чёртом препиралась, но своих тридцати экю серебром добилась, – продолжала Жанна хвастаться. И это в то время, когда мне хочется головой о стены убиться! Этот старикашка и моей дочери волосы обкромсал!

Хотелось отругать эту своевольницу за то, что она сделала, но сил и желания читать сентенции у меня уже не осталось. Толку от того, что я накричу на ребёнка? Даже если бы я и пошла с цирюльником разбираться, это бы всё равно ничего не дало. Обратно волосы Жанне никак не приделаешь.

– Глупышка ты мамина, вот кто, – этим и ограничилась вместо тирады. Никогда не умела обрушивать на голову своего ребёнка гневные отповеди. Никогда Жанну не наказывала. Могла ей что-то запретить или пристыдить без тени гнева, но чтобы я её била… У меня рука скорее отсохнет. Ничего теперь не поделаешь, не исправишь. Пришлось красить волосы Жанны в чёрный цвет.

***

Но и в Дижоне нам пожить дольше двух месяцев не довелось. С каким-то завидным постоянством ищейки Ришелье всегда умудрялись меня выследить или кто-то сребролюбивый умудрялся меня сдать! Снова мне и Жанне спешно собирать вещи, пускаться в бега… Снова скитаться по дорогам родной Франции… Тех денег, вырученных за наши волосы и мою дамскую одежду с украшениями, едва ли хватило на три месяца, и это ещё при том, что я и ела-то один раз в день – на одной воде и хлебе с сыром сидела! И вновь безденежье, угроза полуголодного существования. Один мужской костюм и платье, больше приличествующее крестьянке… Золотой медальон на тонкой цепочке, где спрятана прядь волос и миниатюрный портрет моего ребёнка… Моя честь… Что-то из этого всё равно придётся продать.

Но потом я поразмыслила и пришла к благоразумным выводам: одежда мне ещё понадобится; медальон, подаренный мне Оливье, ни за что не продам, как и свою честь, вернее то, что от неё осталось. О том, чтобы продать одежды Жанны и её коня Марса, даже речи быть не может – своё дитя я обделять не намерена. Милостыню на церковной паперти просить с протянутой рукой в мои планы не входило, а деньги на оплату питания и проживания в харчевнях никогда лишними не бывают. Но вопрос «Что бы ещё продать?» недолго меня мучил. Ребёнка и саму себя прокормить надо. До торговли своим телом на улицах или в борделе не стану опускаться ни за что в жизни…

Я нашла выход, продавая свой труд прислуги чуть ли не в каждой гостинице, таверне и харчевне, где мы останавливались. Платили мне, по сравнению с бывшим моим жалованьем, мизерные крохи. Ну, хоть деньги эти заработаны честным трудом, на оплату проживания и еду хватает. Иногда постояльцы щедро угощали Жанну всевозможными сладостями и фруктами, которыми она бескорыстно делилась со мной.