Мадам одновременно могла обучать не больше пятнадцати учениц, поэтому их общество было сплочённым, и она была его лидером и идейным вдохновителем для всех увеселений и мероприятий. Она уделяла пристальное внимание каждой девушке, позволяя отличиться в присущих ей талантах: если та хотела петь – зал был в её распоряжении, если любила вышивать, а к музыке была равнодушна, то мадам не заставляла, а если Лизет хотела бы больше времени уделять игре на фортепиано, то, пожалуйста, она может приходить в музыкальную комнату после уроков. А если вдруг у девицы не находилось никаких способностей, то ей позволялось обучаться всему понемногу, главным было усердие, а к чему – мадам было решительно всё равно.

Мадам Фроссар плохо говорила по-русски, и всё обучение велось только на французском, поэтому Лизет пришлось вспомнить всё, чему учила её мать, и она к своему удивлению обнаружила, что обладает способностью схватывать всё на лету, и по началу сковывавшее её напряжение отступило. Хозяйка с восхищением рассказывала о Бахе, Моцарте, а также новых композиторах, покоривших Европу – Берлиозе, Шопене и Листе. Злые языки говорили, что у нее был роман с графом Н., который заседал в министерстве иностранных дел, и, вероятно, он-то и доставлял ей такие драгоценные ноты из-за рубежа. Впрочем, это были только слухи, и мадам ни в чём предосудительном замечена не была, а Лизет так и не увидела этого таинственного графа.

Больше всех мадам любила произведения Шопена, она видела в них его личные переживания, страдания от любви и разочарования, и одновременно ликование от переполнявших чувств. Забыв об уроке, она с горящими глазами рассказывала юным ученицам о его любви к странной женщине – Жорж Санд, часто вкладывая в эти истории своё личное, ничем не подкреплённое мнение и свои тайные переживания, называя писательницу “femme insidieuse”1, лишившую композитора последних сил и здоровья.

Когда-то, в 40-х годах в Париже, мадам побывала на концерте этого изящного композитора и влюбилась в эти ноктюрны и этюды, полные нежной лирики и возвышенной печали. О русских композиторах, мадам Фроссар, казалось, ничего не слышала, да и вообще она о России знала очень мало, редко куда-то выбиралась, полностью погружаясь в мир своих маленьких фей.

Теперь Лизет бывала дома только на каникулах, отец за ней сам не приезжал, ссылаясь на занятость, а присылал слугу. Отношения между отцом и дочерью не то что бы наладились, но стали заметно теплее: она с охотой рассказывала ему об учёбе в пансионе, а он её даже мог послушать несколько минут, прежде чем приняться за чтение газеты. Лизет приглашали в гости подруги матери, но она чаще отказывалась от приглашений, чем принимала, ведь она не могла пригласить их в ответ к себе домой, ибо отец запрещал ей, оправдываясь:

– Подумай, сколько свечей придётся извести за вечер, а тебе и одной свечки хватит. И ещё посчитай, сколько печенья съедят эти дамочки, вероятно, весь наш запас на неделю.

Они жили замкнуто и на всём продолжали экономить. Хорошо что Лизет сумела его уговорить дать ей денег на новое платье к выпускному, хотя она рассчитывала на большую сумму, чем он выделил.

Подготовка к выпускному была грандиозной: выбирались ткани, шились платья, танцевальные навыки доводились до совершенства; у мадам Фроссар было как никогда много работы – требовалось дать множество советов каждой из учениц по поводу костюма и причёски. В общем, многое творилось в благородном пансионе, но все страхи были забыты, когда пятнадцать прекрасных, как лесные феи, девушек вошли в танцевальный зал, украшенный по такому случаю живыми цветами и большими зеркалами. Мадам постаралась доставить своим воспитанницам удовольствие, но сама была всё в том же неизменном чёрном платье, и всё та же благодушная улыбка озаряла её лицо.