Отец хмыкнул.

– Глупцы смеются надо мной, говорят, будто я завидую им, завидую тому, что у них много женщин, – сказал он, потягивая вино; его рокочущий голос дарил мне ощущение покоя. – По-твоему, они способны понять, что ради тебя я готов отказаться от своей империи, что без тебя я был бы как сокол без крыльев?

– Тебе бы поэтом быть, – заметила мама с лукавой улыбкой, ибо отец находил удовольствие в красивых словах. – И мы наверняка страдали бы от голода.

– Но, Арджуманд, большинство поэтов пишут о боли, о страданиях, о нужде. Я же мог бы воспевать только любовь – а это скучная тема, по мнению многих. Как мог бы я писать о ненависти, если ненависти во мне нет? Или о зависти? О горе? Нет уж, эти темы мы оставим для поэтов и философов. В моем мире таковых нет.

– В моем тоже.

– Так пусть пишут они, любовь моя, а мы будем жить.

В наступившей тишине я услышала громкий стук своего сердца. И когда папа и мама вновь поцеловались, я закрыла глаза.

Если отец был свободен от ненависти и зависти, то одному из его сыновей эти чувства были хорошо знакомы. И все же лишь спустя несколько месяцев, как раз перед весенним равноденствием, я в полной мере осознала, какие чувства переполняют Аурангзеба, и поняла, что он способен на вероломство. Я давно уже замечала, что он враждебно относится ко всем нам: свое недовольство Аурангзеб выставлял напоказ – как свой меч, который он с некоторых пор начал носить. Однажды Дара станет жертвой его гнева, потом я. Мы редко заслуживали его презрение, но, как правило, он раздражался ни с того ни с сего.

Я не знала, как приспособиться к переменам в его настроении, и однажды сказала Даре, что Аурангзеб напоминает мне пчелу. Ведь пчелы меня так часто жалили без всякой на то причины. Наверно, эти назойливые насекомые видели во мне угрозу, хотя я и не думала их дразнить, предпочитая наблюдать, как они собирают нектар. Аурангзеб своим нравом во многом походил на пчел. Он жил в своем собственном мире, но, когда чувствовал себя оскорбленным, жалил любого, кто оказывался поблизости.

И вот настал такой день, когда он впервые по-настоящему глубоко ранил меня.

Я вместе с братьями усердно занималась в гареме. Мама просматривала записи отца, сделанные во время недавнего заседания суда. Низам отстукивал ритм на табле[8] из красного дерева и оленьей кожи. Остальные женщины тихо сплетничали, пили вино, ели фрукты, лежавшие на серебряных блюдах. В золотой клетке пели зелено-красные вьюрки. В воздухе ощущался запах опиума.

Предполагалось, что я должна стать начитанной женщиной, и потому на коленях у меня лежала толстая книга. Текст был написан по-персидски, на официальном языке двора. И хотя теперь мы враждовали с персами, они оказали большое влияние на Хиндустан. Этот процесс начался, когда мой дед женился на знаменитой персидской принцессе Нур-Джахан, которая и поспособствовала укоренению персидской культуры при дворе Агры. По сути, тогда Нур-Джахан правила империей, хотя титул правительницы она не носила.

Разумеется, я также говорила на хинди. Мне нравился этот непритязательный язык, с его помощью я общалась со слугами и местным населением. Немногие простолюдины могли говорить на персидском языке, и даже большинство из тех, кто знал этот язык, предпочитали изъясняться на хинди.

Персидское письмо приятно глазу, зачастую исполнено в стиле изящной каллиграфии, который нужно осваивать всю жизнь. Текст, что я читаю сейчас, это один из таких шедевров, рассказывающий об истории нашей империи, восхваляющий деяния императоров, правивших до моего отца. Я старательно заучиваю все, что касается достижений каждого императора, запоминаю, с какими трудностями пришлось столкнуться правителям. Вечером мама, как всегда, устроит мне проверочное испытание.