– Безусловно: абверу, видите ли, не присуще обижаться, – поучительно поднял указательный палец Штюбе. – Если помните, Мюллер хвалился: «Mapтель» – для всех моих друзей, девичье внимание и ласка – только для меня». Так вот, у Несмитской оказался хороший нюх и на французский «Мартель». Вот эту бутылку, – он вытащил ее все из того же портфеля, изукрашенную немыслимыми ярмарочными наградами посудину, – нашли на столе комнаты, где живет официантка. А на стекле – выразительные отпечатки пальцев горемыки Мюллера! Несмитской – также.

– Это невозможно! – Хейниш с такой силой грохнул кулачищем по столу, что карандаши выскочили из подставки и раскатились по полированной поверхности.

Майор Штюбе посерьезнел. Веселые искорки в его глазах погасли, насмешливая улыбка сникла. Он почти сочувственно заметил:

– Вы, надеюсь, далеки от мысли, что перчатка влетела в комнату Несмитской через форточку, а коньяк обер-лейтенанта пил кто-то другой, тот, чей дактилоскопический рисунок на кончиках пальцев удивительно совпадает с рисунком Мюллера. Времена чудес миновали, дорогой штурмбаннфюрер.

– Несмитскую ко мне! – рявкнул Хейниш. – Немедленно!

– Она здесь, – сообщил Штюбе. – Абвер предусмотрел ваше страстное желание назначить ей свидание.

– Да бросьте вы наконец свои шуточки, Штюбе! Считайте, что вы добились своего и отлично доказали несомненную пользу абвера!

– Яволь.

– Вот и хорошо… Сейчас я вытрясу из этой потаскухи имя убийцы.

– Не просто убийцы, а советского парашютиста, которого мы все разыскиваем.

– Лотара Краузе?

– Не исключено, что этот мифический Краузе прибыл для налаживания связи. Явка…

– У Несмитской?

– Может быть. Но пусть она сама об этом скажет.

– А убийство? Зачем было агенту красных подвергать себя двойной опасности, убивая помощника коменданта?

– Что-то между ними случилось. Возможно, Мюллер его раскрыл. Ведь он знал немецкое имя разыскиваемого русского агента. И повел себя неосторожно, находясь в состоянии очень сильного опьянения, – это тоже установлено экспертизой… Очевидно, Краузе не имел иного выхода и прибег к огнестрельному оружию. Ведь лучше было бы воспользоваться кинжалом, как это произошло в прошлую ночь. Местный колорит…

– За этот «местный колорит» взято сто заложников! – жестко сказал Хейниш. – Взяты и расстреляны! Сами себе могилы копали… Но все ли так, как вы объясняете, господин Штюбе?

– У вас возникают какие-либо возражения или до сих пор не оставляют сомнения?

– К сожалению, никаких, – буркнул штурмбаннфюрер. – Соглашаюсь, как и надлежит истинному арийцу. Кеслер, а ну давай сюда эту красотку из домашнего борделя!

«Эсмеральда» сидела в приемной кабинета Хейниша свеженакрашенная, с сигареткой в размалеванных ярко-красной помадой губах. Темные круги под глазами – явные следы слишком бурной ночи – подсинила косметикой, что придало ей томный вид легкой разнеженной усталости. Изредка одним или двумя словечками она лениво обменивалась с секретаршей из новеньких – Кристиной Бергер.

Она не волновалась! Ее не обеспокоил неожиданный визит майора абвера. Штюбе вел себя идеально. Был предупредителен, остроумен, в меру игрив, иногда по-дружески иронизировал, но не переступая той незримой границы, за которой для женщины начинается оскорбление. Даже ничего не трогал без ее разрешения. «Вы позволите взять эту перчатку? – спросил он. – Очень элегантно сшита. Хочу и себе заказать такие». Или же: «Любезно прошу вас подарить мне эту бутылку. Как и у всех людей на свете, у меня своя слабость – собираю наклейки. А такой великолепной в моей коллекции нет». Поэтому, когда ее наконец вызвал к штурмбаннфюреру антипатичный толстячок Кеслер, «Эсмеральда» только облегченно вздохнула, уже заскучав после получасового ожидания. Даже когда она увидела на столе у Хейниша знакомую перчатку и бутылку из-под «Мартеля», она ничуть не обеспокоилась. Наоборот, было приятно, что тут присутствует приветливый майор из абвера – Штюбе. Надо запомнить фамилию этого выдержанного в поведении с женщиной офицера…