– Поэтому послали тех, кого не жалко, – усмехнулся Эдвард. От жары и духоты у него так раскалывалась голова, что ощущение опасности даже отошло на второй план.

– За себя говори, Неудачник! – задетый за живое, крикнул сидевший на носу Дэнни – самый молодой из них четверых. – Тебе-то, может, уже нечего терять, а я сегодня умирать не собираюсь!

– Притихните оба! Раз уж нас приговорили, придется выкручиваться самим, – проворчал Эйб, уже пожилой и самый опытный среди них, запойный пьяница и картежник, благодаря чему и оставался в свои сорок лет простым матросом и имел нелестную репутацию человека, которому нельзя верить. Однако теперь Питер с нескрываемой надеждой смотрел на него:

– И как мы будем это делать?

– Будто ты сам не понимаешь, – буркнул Эйб, прищуренными красноватыми глазами разглядывая голубоватый силуэт крошечного островка впереди. – Причаливать не станем, пройдем так в пятидесяти ярдах от берега, покричим для виду и вернемся. Я прихватил три мушкета – держите наготове, – велел он, заранее передавая оружие Питеру и Дэнни и беря последний сам. Эдвард стиснул зубы: у него имелся с собой кремниевый пистолет с запасом в десяток пуль, но ставить остальных в известность об этом теперь было глупо и бессмысленно. Оставалось лишь молча проглотить обиду и продолжать грести.

– Тебе, Неудачник, не даю, а то вдруг спьяну ногу себе прострелишь, – хрипло рассмеялся Эйб, вновь берясь за весло. Питер и Дэнни поддержали его дружным хохотом.

Дойли молчал, гребя все сильнее и ожесточеннее, так, что шлюпку, несмотря на течение, все равно постоянно заворачивало на правый, противоположный борт. Солнце слепило глаза, мучительно хотелось выпить – уже не рома или вина, а простой пресной воды, которая на корабле была куда ценнее любого алкоголя – к тому же голова с каждой минутой принималась болеть все сильнее, раскаленным обручем обнимая лоб и впиваясь в виски, добираясь, казалось, до самого черепа. Эдварду было уже совершенно все равно, куда они гребут и что их ждет; он даже не поднимал слезящихся глаз на издевательски сверкающую морскую гладь, надеясь лишь, что через какое-то время его товарищи скажут, что можно разворачивать шлюпку и отправляться обратно на корабль.

На корабль, где снова будет грязная, тяжелая работа, любопытные взгляды остальных: и сколько ты еще продержишься, гордый Эдвард Дойли, бывший офицер бывшего короля и нынешнего правительства? Недостойный даже того, чтобы просто зваться хорошим матросом, знающим свое дело – в какую ночь вместо ночной вахты, самими пиратами названной «собачьей», ты проберешься в трюм и там потихоньку удавишься, перед тем напоследок еще раз приложившись к краденому рому? Ибо даже им, пиратам, отлично известно, что трезвым ты ни за что не осмелишься свести счеты с жизнью, потерявшей цену даже для тебя самого…

– Эй, ты оглох, что ли? Влево заворачивай, говорю! – пихнув его в спину, зло прикрикнул Дэнни. Эдвард вскинул на него пустой, отрешенный взгляд:

– Я слышу. Вдоль берега пойдем?

– Даже подзорной трубы для нас пожалели… Не видно ни черта, не здесь будь он помянут, – пожаловался Эйб Питеру, словно не заметив ни оплошности Эдварда, ни выходки Дэнни.

– Вот уж действительно… И ближе не подобраться, тут уж они сами нас достать могут, – отозвался тот, щурясь на потемневшую полосу берега и приобретшие очертания макушки пальм, возвышавшихся на высоте добрых двадцати футов над песком.

– Едва ли. Для выстрела из ружья или мушкета расстояние слишком велико, устанавливать пушки на этом острове – нецелесообразно, а корабль мы бы уже заметили, – глухо прошептал Эдвард, без особого интереса разглядывая бившиеся о борт шлюпки гребни волн.