Последующие пять или шесть часов на гаупвахте Дойли помнил смутно. Конечно, он знал, что безнаказанным его поступок не останется; той частью себя, которая еще могла что-то чувствовать, он остро и мучительно ощущал вину за позор, которым покрыл полк и своего командира – но все больше и больше изнутри него поднималась при мысли об этом каждый раз какая-то пустота, полная тошнотворного равнодушия. Его выпустили ближе к вечеру – по-видимому, сразу же, едва генерал Эффорд уехал – и к тому моменту Эдварду было уже совершенно все равно, что ждет его после утренней выходки.

Старый полковник Ричардсон, годившийся ему в отцы и всегда искренне радовавшийся его успехам – по слухам, он очень хотел иметь сына, но в его доме росли и хорошели только шесть дочерей-погодок – долго мялся, не зная, как начать. Он был одним из тех, у кого Эдвард когда-то брал в долг, чтобы получить офицерский патент, и очень хорошо знал, что тот живет на одно лишь жалованье; но случившееся, конечно, невозможно было игнорировать. Наконец Дойли поднял на него сумрачный взгляд, глухо произнес:

– Я подам в отставку, сэр. Не утруждайте себя, – и вышел, забыв на столе шляпу.

…От выпитого рома уже изрядно кружилась голова, съеденные сухари и мясо оставили после себя приятное ощущение сытости, а сам Эдвард растянулся прямо на составленных в углу бочках, решив немного подремать перед своей вахтой, когда откуда-то сверху сквозь все перегородки послышался негромкий звук, скорее похожий на хлопок – но то в глубине корабля, а наверху он должен был быть значительно отчетливее…

Так и оказалось: с верхней палубы сразу же раздалось несколько возбужденных, говоривших наперебой голосов, и число их тотчас начало увеличиваться. Дойли, ухватившись за тяжелую голову, словно вознамерившуюся отделиться от тела и пуститься в пляс, со стоном поднялся на ноги и похолодел: неужели нападение? Теперь, когда они захвачены врасплох каким-нибудь испанским галеоном-охотником, предназначенным именно для борьбы с пиратами, знающим все их уловки… А он сам еще и пьян настолько, что едва может удержать в руке саблю! Прежде Эдвард не боялся смерти и был уверен, что сможет дать отпор любому противнику, но именно в этот момент он впервые ощутил мерзкий, липкий, лишающий способности ясно мыслить страх лишиться бесценной, несмотря на все ее изъяны, жизни.

На палубе и впрямь творилось что-то странное: стоило Эдварду выбраться из трюма, как он сразу наткнулся в толпе сперва на Джека, с крайне озабоченным видом втолковывавшего что-то Макферсону, затем на Питера, мгновенно отвесившего ему затрещину и возмущенно поинтересовавшегося, где его, Эдварда, носит, но ответить ничего толком не успел. Рулевой Фрэнк Морган, дюжий широкоплечий человек лет сорока пяти, вечно хмурый и имевший привычку брать на себя боцманские обязанности по так называемым «обучению» и «воспитанию» молодых матросов, бесцеремонно сгреб его за шиворот и велел:

– Поплывешь с ними: жаль добрых ребят пускать на такое.

– Значит, все-таки… – не то возмущенно, не то испуганно начал было Питер, но Морган, даже не взглянув на него, отрезал:

– Приказ капитана. Бери тех двоих и поторопись, долго вас ждать никто не будет.

В том, что именно произошло, Эдвард с грехом пополам разобрался лишь после того, как они четверо, спустив шлюпку на воду, взялись за весла, и хмурый, крайне встревоженный Питер снизошел до скупых объяснений:

– Вон тот островок впереди видишь? С него, значит, выстрел и раздался. Может, кто-то помощи просит, а может, там засада. Капитан наш не захотел рисковать, поэтому…