И вправду… ясно на душе от той луны, будто может она, коснувшись своим лучом, пробудить в сердце сострадание. Но не к себе. Того повсегда вдоволь. К другим, ко всем, ко всякому, кто разбужен рождением едва-едва.

После пустяшной метели, тысячелистник зацветает снежными пушистыми бутонами, и рой холодных бледных шмелей припадают к его измождённому осенью стеблю. Без надежды на взаимность, впрочем. Обознавшись, ветер гонит их в лето напрасно. Да там хватает и своих, – ярких, цветных, с белой заячьей пуховкой, что напоминает о тех, стаявших ещё до весны, снежных шмелях.

Шкура наста притачана шилом поверженных осенью трав, но скрезь1 неё ранятся насквозь и галоши, и валенки, а то и собачьей шерсти носки, что теплы да нОски. Пригорок с застывшими на морозе остьями травы схож с немытой сапожной щёткой, но мешая шагу, не помеха любоваться и собой, и дорогой, которую прячет, ровно та ночь, что не решается растратить единственное своё богатство – серебряный рубль луны.

Глядя на мытую дождями, ветрами чёсанную и припудренную снегом виноградную лозу, вспоминается не густой солнечный сок цвета бордо, не обширные, с детскую голову листья, и не веснушки первого снега на серых щеках ноября, а обычные крашеные лампочки, коими украшали ёлки нашего детства.

Отчего так – неведомо. Память порой подставляет подножки в самых неожиданных местах, так что растянешься после на её шершавом асфальте, и долго не можешь подняться.

При свете дня ёлка не казалась так, чтобы очень уж нарядной. Никаких тебе огромных кремлёвских шаров, мандаринов, сосновых шишек и часов со стрелками на без пяти полночь толстого стекла. Ветки наших, составленных из сосен елей, легко сносили тяжесть пластмассовых пирамидок, примотанных верёвкой, очень похожей на бельевую, надувных пляжных мячей, дешёвых кукол в задранных летних платьицах, изумлённо взирающих на ребятню и плюшевых медведей да зайцев, – их, промокших до нитки, было жальче прочих.

Лампочки также не отличались изяществом. Они могли были схожи с такими же, что свисали с потолков наших коммунальных комнат и общих ванных. Скупо раскрашенные, вкрученные в цоколи, примотанные чёрной тканевой прорезиненой изолентой к толстым витым проводам, днём они чудились полосами на пижаме соседа, а в сумерках перемигивались волшебно новогодним светом, неизменно обещая многих чудес и счастья в новом году…

Где то теперь те разноцветные лампы… Побитые молью времени перепутанные их связки, наверняка позабыты где-то под лестницей. Или лежат под столом заросшей тугой паутиной дворницкой, ощетинившись штенгелями2, ровно иглами, и дрожа оборванными вольфрамовыми нитями, как усами, сокрушаясь о канувших в Лету днях… Когда бряцали ими сосновые ели на ветру, будто бусами, а детишки глядели на весёлые огоньки во все глаза и смеялись от счастья, ибо много его было у них в запасе, целая жизнь.

Сидя расслабленно в экипаже, указав направление и дозволив себя катить, передоверяешь самый путь вознице и то дремлешь ненарочно, убаюканный пространными раздумьями, а то подмечаешь ускользающее от внимания в обычный, всякий раз осознанный час.

Разглядывая сваленные ветром и припудренные снежком стволы дерев, замечаешь, что все они чудятся берёзами.

Ветр в шутку ли, всерьёз играет стволами, и те раскачиваясь, как матросы на палубе в качку, да не сумев перестать, спотыкаются о клёш корней, путаются в нём и бьются оземь пребольно, роняя заодно полукружья коры, похожее на широкие арбузные корки.

Справившись со вгоняющую в сон тряской, находишь силы досадовать сорокам, что балансируя хвостами, нагнули крону дуба. Неужто тот обессилел, коли прежде не поддавался он никаким ветрам.