Одно то, что многое важное в жизни происходило в минуты, когда не было под рукой ни карандаша, ни фотографического аппарата, дабы запечатлеть нечто… то, что действительно стоило того, – может несколько утолить печаль потери так скоро выцветающих снимков. И, коли по чести, – скоро уж не различить кто там кто, на тех фото. Одних позабыли, других – никогда не знали по именам, да и не у кого уж порасспросить.

И не нашлось бы карточки , на которой я, розовая от удовольствия, выбегаю из подъезда двухэтажного дома. Ибо не было свидетелей того, как я поймала однажды трёхлитровой банкой мышь. Положила банку набок, поместила туда кусочек сала, и села тихонько рядом. Мышка не смогла устоять. забежала внутрь, я тут же схватила банку и выбежала на улицу, выпустила незваную гостью на полянку с одуванчиками.

Не случилось рядом репортёра, когда я бросилась наперерез хулигану, который размахивал ножом перед испуганным лицом девушки, не осветили софиты равнодушную толпу взрослых, рослых, сильных трусов, что отхлынула и отвернулась… Я подошла к хулигану, забрала нож ,и переломила его прямо на уровне его глаз… Тут же, в толпе обнаружился товарищ, тренер по плаванию под два метра ростом, что малодушно разглядывал своё отражение в оконном стекле, надеялся, что не замечу. А я заметила. И на следующий день, при встрече у бортика в бассейне, задала ему вопрос – почему? Почему он не подошёл, не помог.

Он помялся, соврал, что «не заметил», но проговорился-таки, в конце концов, что «я знал, ты бы и сама справилась».

– Ну-ну… – произнесла я, брезгливо оглядев героя. Просто, ничего более уничижительного в голову не пришло.

Примерно также и теперь. Трамвай страны едет в своё будущее, и в его вагоне…

Когда пропадают враз все снимки, свидетельства прошлого, это не только причина для слёз, но и повод начать всё заново. С чистого листа.

Вот откуда ведомо луковой светлой головке, кой висит, вплетённая в тугую косу с сотоварками под потолком, будто на затылке тёмных сеней, что солнце повернуло на лето.

И пускают те луковки зелёные упругие стрелки не враз, а каждая в свой черёд, да после уж, когда завьюжит у крыльца, будто в насмешку той метели, кто ещё не пробудился, разом примутся моргать изумрудными девичьими ресничками, прищуриваясь через дощатую дверь во двор

В обсыпке снега округа глядятся пряником. Крупинки холодного сахару манят не шутя, того и гляди – бросишь едва ли не вороватый взгляд на стороны, да откусишь от пышной сдобы пригорка, и ну – скрипеть песчинками, словно маковыми зёрнами, жуками, как калёными орехами да сочными, цвета болотной воды улитками, будто изюмом…

– Ой… Да что это вы, право. Как не совестно! Улитки! Оне ж живые!

– А жуков вы, барышня, чураетесь, их не жаль?

– Отчего же! И их тоже жаль! Злой вы, грубый!

– Так это я так, для образности, от чувств-с. Позабавить заодно.

– В чём забава? Ничего, кроме брезгливости и сострадания невинно погубленным не вызывают ваши речи.

Округа, хотя и заснеженна, но нежна. Мелкой рябью на воде поверх прошлогодний травы – снег, поседела покрытая его мягким платком. Земля отдыхает от весеннего буйства, от неудержимости лета и неустрашимости осени. Когда бы ей ещё набраться сил, кроме, как не зимой?

И всё ж. Откуда знать той луковой головке, что пришёл уже срок подводить зелёные стрелки часов, кой тянутся к лету, сквозь пургу и ломкую обёртку глазури наста, под которой наливается грядущим счастием округа, как драгоценный подарок на Старый Новый Год…

Луна как новый серебряной рубль. Ночь нерешительно достаёт его из кармана облака, и подумав мгновение, прячет обратно. Но невозможно утаить тот мимолётный мягкий блеск, на грани раненого взгляда, что под руку с улыбкой, а не гримасой досады, – к чему ж так ярко, в самом деле, отчего ж так светло!