Почти Иван Ветроносов
Почти
Почти что сплю. Луна почти над домом.
Почти темно и дом окутал мрак.
В густой воде с названием знакомым
не успокоюсь что-то я никак.
Почти светло. И лампа почти светит,
мигая как слипающийся глаз.
Разбросанные в суматохе дети
не раз ночами вспоминали нас.
Не раз глаза двоили отраженье
луны – не знаю в небе или в нас.
и падали в кровать в изнеможеньи
боясь как первый, так последний раз.
Холодный ветер всё уносит в поле,
качая в сумраке сухой ковыль.
Всё кроме памяти. Она без нашей воли
дни обнимает как деревья пыль.
И мы принуждены ступать по свету
боясь и вечно пробуя стрясти
её с себя. Я пью до беспросвету.
Я успокоен. Я уже. Почти.
Сложивши руки за спиною,
противник радости натужной
идёт-бредёт рядом со мною -
рассеянный и равнодушный -
Неся плечом, как некий орден,
листок, уже висеть уставший.
Мечта – атавистичный орган.
Не нужный, но и не отпавший.
Всё лето провисев, мечтая
и просмотрев, как осторожно
пересекают двор, летая
горизонтально-невозможно
с цветка снимаясь, притворяясь
то бабочкой, то мотыльками,
решил и он лететь, срываясь.
Но осень развела руками.
Себя самих живой воды лишая
в пустыне лет увязнут эти дни.
И солнце беспощадно иссушая
глядит как сухо корчатся они.
Есть в мире неизбежней неизбежность.
Но эта бесконечность красоты
скребя в душе, в душе находит нежность.
И неизбежны белые листы.
Поспеть, успеть поспать, посыпать пеплом
сухие сколиозные мосты.
Последние посты при свете блеклом
летят густея в бездны пустоты.
И неизбежно новое прощанье -
совсем ненужный, лишний взмах руки -
всё было встарь – как чьё-то завещанье,
как крик с другого берега реки.
Всё повторится снова. Скоро снова.
Откуда столько верности словам,
летящим мимо в ритме скоростного?
И сладок нам… Конечно сладок нам…
Разговоры о религии (1-й,2-й)
1-й : Какая разница какому
мы богу молимся во сне? -
недалеко рассвет..
2-й: Мы, верно, с вами не знакомы.
Какому богу важно мне!
Не безразлично, нет!
Какая мысль нас разделяет -
стеклянная, словно стеной -
невидима и так тверда!
1-й: Стена? Простите, так бывает
со всеми. С вами и со мной.
Стена? Возможно, да!
Но разве так необходимо,
да и возможно ли разбить
её своей рукой?
2-й: И словом? Нет! Непостижимо
Скорее в камень превратить
под логикой такой.
Всё правильно. Но только что же
нас может так объединить
когда не Он?
1-й: Вот это более похоже.
О чём мы можем говорить
когда со всех сторон
одно и то же окружает.
Кружит и лечит слабость душ?
Несовершенных душ…
2-й: Свои своим лишь помогают.
Рабам – хозяин, женам муж.
Один лишь только муж.
Такое, в общем, впечатленье
что вы во власти помраченья
живёте на земле.
1-й: А как же мысль о разделеньи?
Вы принесли мне облегченье
и в нашей общей мгле…
(расходятся, слегка пошатываясь от вина)
Остынь, остановись,
в себе сейчас останься,
не рвись, не трепещи,
и помощи не жди.
Ведь мощь твоя в груди,
в лучах протуберанцев,
твой храм на двух ногах.
Зажмурься и иди.
Разобранных богов
гниющие фрагменты,
блюющие слова
церковных доходяг,
заполненные и
пустые постаменты,
сухие экскременты
испуганных собак.
Я знаю, что есть страх.
Живя в холодном мире
и чуя свой хребет
частицею оси,
застывши в зеркалах,
купаясь в грязном жире,
забыв про циферблат
попробуй не струси.
Но время без людей
рискует оказаться
единственным, чтоб смочь
узреть черты лица.
Конечно своего.
Теперь пора подняться
в подъезд, на свой этаж,
а там на небеса.
В слепом зарамье ночь сгущается.
Теряется несильный свет.
Чернеется и получается,
что мира там как будто нет.
В стекле предметы отражаются.
Следы от пальцев на стекле.
И звуки плавно приглушаются
и снова слышатся во мгле.
А мы всё плачемся и хнычемся
себе в душевный свой жилет.
И не надеемся, что сыщется…
Не сыщется. Конечно нет.
Летишь по дням иль ходишь пешим
всё в жизни сможешь ты своей,
но только встретиться с умершим
не сможешь до скончанья дней.
Но и за ней, в ночной прохладе,
когда отходит тихо жизнь
не подойдёт умерший сзади.
Не спросит :"Как там? расскажи.."
И исповеди не заглушит
архангел, дудкою трубя.
Поскольку слепы наши души
и не узнает он тебя.
И остаются разговоры
со старой памятью своей.
Живущие при жизни – воры.
Они не думают о ней.
У нас неряшливо. У нас
перед гостями убирают.
Весь день был день. И день угас.
И медленно он умирает.
Вечерних далей светосинь
сменяет оловянный задник.
Сказать – не скажешь. А спросить
не одолеет палисадник.
Сейчас готов разлиться я
под эту синь, под птичий лепет
под дым и голос соловья.
Да так, что и никто не слепит.
Каждый тянет лямку своей сумки.
Люди носят свои
тела.
У подъезда в черном недоумки
обсуждают
чья
взяла.
И простыми пассами руками
в направлении, где думал -
бог,
осеняет сонными крестами
человек -
задумчив,
убог.
Как чей-то ржавый меч
сальериеву муку
унылым гордецом
я вынул из ножон.
Никчёмности залог,
бездарности порука,
Ненужности и скуки
тягостный загон.
Во мне они сидят
как зависти отрада,
как кирпичи от стен
и прутья от тюрьмы.
Еще один момент
и высунет ограда
на кладбище шипы -
засим простимся мы.
Скорей себя согрей
как пушечное мясо
вином из бурдюка
и сыром из корзин,
и с другом заточи
затупленные лясы
о женщинах и о
безумии мужчин!
О творчестве
Я, кажется, сегодня воспою,
как археолог, обожает кости
и может улыбаясь – "я стою
на этом месте. К динозавру в гости
сегодня мы пришли как винни-пух"
и прочую такую ахинею
нести, пока фонарик не потух,
скажу сегодня, ежели посмею.
Стремление немного говорить
себя всегда укладывая в рамки
вам может вдруг, внезапно подарить
измятый вид прижизненной изнанки.
Замечу мимоходом и торцом,
что если говорить без скопидомства
вам может показать всё налицо
вся жизнь, что твоя кака от потомства.
Ещё поспорил бы с другим творцом
по праву проживавшего чуть дальше
что либо повезло ему с птенцом
лесным и не было с соседом фальши -
с тем соловьём-близняшкой, что в траве
устраивает с братом переклички
и в перерыв в гнездо и на листве
усердно мечет гладкие яички,
либо он с ветром рифме изменял
и ради заводного благозвучья
хитрил и трелям всячески вменял
в вину, что не ломают с треском сучья.
Скорее с горбоносой соглашусь -
откуда же когда не из отбросов
все эти черви прут, сухи как гусь
и перломутровы как сеть покосов -
прозрачной паутины пелена
с дрожащими от ливня жемчугами!
Когда же снова выползу я на
бежевый луг и вновь уйду лугами?
О Бренте снова что ли побренчать?
Или начать с того, какие волны?
Какая разница с чего и как начать
если есть риск , что ты до края полный
всей этой жизнью, как не высоко
звучит уже. Не то чтоб до зарезу,
а так, что и не ищешь Сулико.
Не просишь официантского шартрезу.
И в страхе перелиться за черту,
на эту мысль с усердьем напирая,
ты не находишь вдруг полоску ту
и понимаешь, что не будет края
как нет его у шара, пузыря
всей детской жизнью выдутого в губы
под взглядом, наблюдающим моря
на мыльной глади. Городские трубы
и ветки отражаются в стекле
рождённой вдруг сверхновенькой планеты
до коей далеко этой земле,
на всё готовой дать свои ответы.
Скорей всего, что разница в годах.
Как в кольцах годовых. Создатель тоже
другой. И не виднеется в нём страх
за всё вокруг. Покой на детской роже.
Пока ещё. Отвлёкся невзначай.
Ведь не о шаре всё? Ведь не о шаре?
О чём? Как знать. И это слово, чай,
вопрос, а не ответ как на бульваре.
Всё это зарождается всегда
и сквозь теплицу шпарит прямо к небу.
И достигает неба иногда.
Читатель ждет другую рифму,"фебу"?
На вот возьми, хоть чорт тебя дери!
Лишь не скучал бы, милый благодетель!
Ешь, пей, жуй, спи, ебись. Потом умри.
На пуговицы все найдётся петель.
Слшком щедрые траты,
слишком много утраты,
слишком взнервлён толпой
голос. И слишком слепой…
…и неизбежно это
дикобезбрежное лето.
И бесконечно много
будет тепла и света.
Будет светло и пыльно
и стороною тыльной
будет тереть по коже
ящик таща посыльный.
Тело таща прохожий.
Думать будет, что сильный.
Верить будет, что может
страх перед тьмой могильной
превозмочь словом "Боже"…
Бабочка
Чем крепче сон, тем крепче нужен кофе.
Себя готовя к внешней катастрофе
застыли вещи живонеживые,
как раны у пространства ножевые.
Все добежав к тебе остановились
и запыхались или удивились,
но сразу в тесноте своей застыли
на своём месте, как в прибрежном иле.
Живут двуногие – себя не слышат,
лишь пьют, едят, сопят, шумят и дышат.
Не слышат и друг друга, даже рядом.
А время вьёт канаты шелкопрядом.
Спросить бессмысленно о том, об этом
задать вопрос, не тяготясь ответом
и не дождаться, ошибившись в сроке.
А время сушит крылья на припёке.
Пойти туда, чтобы назад вернуться,
до самой смерти так и не очнуться,
не удивиться, как мгновенье тает…
А время, расправляя, улетает.
Роль
Негоциант в кабак проносит пиво,
оглядывая всё хозяйским взглядом
и поправляя мимоходом скатерть.
Немного чёрно-белых негативов
в мозгах торчат, как новая заноза,
как продолженье старого романа.
А впрочем там, где автор ставит точку
на тексте, там берёт свой карандаш
немного лапушанский режиссёр-
и мы глядим как новый Эдельвейс
пересекает в питере границу
чтобы заснуть в сыпуче-тёплом снеге,
и нос свой безразмерный потирая
в будёновке на станцию бредёт…
За окнами пакеты носят тётки.
А вечером опять гулять идут
надев повеселее кольца, шмотки
и выстроив поправильней редут.
Опять ведут своих детей мамаши.
Ведут туда же, куда их вели
от обязательной и с маслом каши
до столь же обязательной сопли.
Со страхом думаю, что жизнь проходит,
что птицы режут брюхом небосвод.
И кто-то побренчав
ключом опять заводит
во ржавом механизме ржавый ход.
