– После его ухода из моей жизни я как будто дала трещину,– не обращая на мое появление никакого внимания, вещает Вика.
– Петька, где инспектор?
Петька лишь машет на меня рукой, словно отгоняя назойливую муху.
– Я как будто дала трещину…
– Петька, где инспектор?
Петька приобнимает Вику за плечи, одновременно с этим одарив меня красноречивым взглядом, мол, куда идти знаешь, а дорогу показать не могу – занят.
– Я как будто дала трещину…
– Что такое "как будто"? Дала, или нет?– интересуется он.
– Дала,– признается Вика.
– Ну и ладно,– ласково, хоть и не слишком членораздельно говорит Петька,– я не собственник. А этот Трещин, он из наших хоть? Или из другого оркестра?
Понять, шутит он, или просто уже в стельку, я не успеваю – кто-то подходит сзади, дёргает за рукав. Оборачиваюсь – передо мной стоит низенький, пухленький человечек, во фраке поверх красной вязаной кофты.
– Мужик, ты рано переоделся,– говорю,– концерт завтра только.
Человечек ещё какое-то время стоит, пошатываясь, явно ничего не понимая, а затем проворно ныряет в свое купе.
– Иди к себе, поздно уже,– вздыхает Шура.
– А инспектор как же? А солист?
– Это и был солист. Видимо – нашелся. Тебе бы поспать немного…
Пожав плечами, побрел назад, в свой вагон, спотыкаясь через каждые три-четыре шага. Миновав грохочущий тамбур чуть не врезался в Полпальца, избивающего кулаком ни в чем не повинную дверь купе проводницы.
– Милая, ты такая милая…– стонал Полпальца.
Диагноз был ясен – пьян до полной потери себя.
Пока я шел по коридору, Полпальца все повторял:
– Милая, ты такая… такая милая…
Кажется, наш идальго никак не мог подобрать подходящего эпитета, и от этого ужасно страдал. Однако, когда я уже шагал в свое купе, до меня долетело:
– Милая… Ты такая милая…Я прям хуею!
"Достойно,– почему-то подумалось мне,– если осаждаемая крепость не падет даже после такого, значит это зажравшееся, блядское человечество обречено".
В купе уже все спали – свет не горел. Я, не раздеваясь, лег на свою нижнюю полку, ещё какое-то время рассматривал силуэты пустых бутылок на столике и отблески проносящихся мимо полустанков в квадрате окна, а потом как-то незаметно провалился в тяжёлый, не слишком приятный сон. Сколько спал – не знаю. К яви же меня вернул страшный грохот. "Вот и все,– сверкнула перепуганная мысль в сонном и пьяном мозгу,– поезд сошел с рельс, сейчас все кончится. Боже, как не правильно я жил…". Однако, как следует вглядевшись в душную купейную темноту, я разобрал некий крупногабаритный предмет, лежащий на полу.
– Что это было?– донёсся до меня голос одного из попутчиков.
– Кажется, виолончель сверху рухнула.
– Не, это не виолончель.
Тут же мгновенно протрезвев и покрывшись холодным потом (сразу представился мой футляр, лежащий на полу, а в нем – груда щепок, бывшая некогда инструментом), я нагнулся, вытянул руку… Пальцы коснулись чего-то теплого. Ещё ничего не понимая, я поднес руку к лицу, и, в очередном коротком проблеске за окном, увидел на ладони кровь. В этот же самый миг другой мой сосед сообщил:
– Это не виолончель. Это Ярик со своей полки сверзился.
Я толкнул дверь купе, и внутрь хлынул тусклый коридорный свет, вырвавший из темноты кусок пола, с лежащим на нем телом. Из-под тела растекалась красная лужа.
– Покойся с миром, мастер,– изрек кто-то благоговейным шепотом,– все от синьки ебаной.
– Мужики, делать-то что?– меня накрыла волна тупого, животного ужаса,– нужно скорую!
– Для начала поезд остановить нужно. Беги в тамбур, дерни стоп-кран. Только все равно уже поздно. Так башкой шарахнуться – это ж надо…
Я выбежал из купе, на подгибающихся, ватных ногах проковылял по коридору до тамбура. Стоп-крана в тамбуре не обнаружилось, зато обнаружился Полпальца, ещё более пьяный, чем был. К тому же, не один – идальго одной рукой обнимал за талию ту самую проводницу, а в другой держал дымящуюся сигарету. Вид у них был такой, будто обоим по шестнадцать, и вот-вот должен случиться первый поцелуй, а за ним и все остальное, тоже первое.