Писать об анчаровском слове, сохраняя и передавая восприятие его смысловых механизмов, так же сложно, как и объяснять музыку. Отказ от доминирования в тексте логико-понятийной схемы преображает его прозу в нечто совсем иное, раздвигая устоявшиеся рамки прозаического мышления, подводит её вплотную к поэзии и музыке.

Анчаров («Записки странствующего энтузиаста»):

– «Одни любят неуправляемые рифмы, другие – управляемые, когда душа не останавливается и продолжает свою работу. Но многие, слишком многие думают, что рифма – это когда окончание одного слова похоже на окончание другого слова. Это всегда видно, и эти стихи может делать компьютер».

Грин («Племя Сиург»):

– «Это была цветная, пёстрая музыка, напоминающая нестройный гул леса. Душа пустынь сосредоточилась в шумном огне поляны, дышавшей жизнью и звуками под золотым градом звёзд. Эта музыка действовала на него сильнее наркотика».

Музыка оказывается наиболее близкой символистскому восприятию текста как моста между поколениями и далее – в бесконечность. «Слово» никогда не станет «музыкой» и не заменит её: между ними пролегает условная граница – разница понятий. Однако Анчарову удаётся взломать эту границу «изнутри», используя сонорное качество произносимого слова. Музыка – искусство развёртывания звука во времени и душе; слово, тоже может быть «музыкальным» на уровне развёртывания его во времени.

Как музыка становится понятнее при интонационном резонансе с нею – так и анчаровский текст воспринимается во всём своём богатстве при эмоциональном созвучии с ним, требует от читателя внутренней духовной настройки. Вне этой синхронности, вне читательской вовлечённости в строй и время он может казаться сумбурным, хаотичным, нелепым, подвергаться суровой критике со стороны читателей, не сумевших проделать этой внутренней работы по синхронизации.

В музыке мы видим сходные закономерности: при отсутствии такой синхронизации музыка представляется хаосом, какофонией, невнятным набором звуков (неприятие «классики», особенно авангардной широкой аудиторией объясняется этим эффектом).

Анчаровский текст определяется смысловой протяжённостью его измерения: предложения, фразы; слова, в сочетании с лаконизмом, ясностью характеристик героев, работают на одну задачу – предельное насыщения метафорами, при необходимости перерастающими масштабы одного слова или словосочетания; развёртывание системы метафор, прорастающих одна из другой; в такой ситуации метафоры начинают жить собственной жизнью, диктуя тексту и восприятию свою структуру и своё время.

Сама структура такого текста затрудняет его усвоение в обход «музыкальной» плоскости.

При углублении в его структуру мы с радостью обнаруживаем: Анчаров избегает не только традиционных синтаксических структур – он вообще избегает привычных языковых форм, оставаясь при том в рамках традиционного языка, не взламывая его извне, как поэты футуристы, оставаясь при этом крупнейшим кудесником языка в русской литературе. Анчаров очищает каждое слово от традиционной семантической пыли, представляя его в изначальной чистоте и глубине смыслов.

Пунктуация, особый выбор лексики, умелое распределение лексических и синтаксических неожиданностей, внутренний ритм – все эти средства в совокупности образуют искомый «наркотик», мягче – волшебный напиток, – воздействующий на читателя – качество, сближающее гриновский текст с музыкой. Ритм прозы Анчарова особый: нерегулярный, стихийный, завораживающий, порой исступлённый, экстатический; ведущая ритмообразующая роль принадлежит здесь не логике чередования ударных/безударных слогов, как в стихотворении или песне, а совокупной динамике воздействия на восприятие всех используемых выразительных средств.