Сызмальства я привыкла пережидать эти бури в своей комнате, прячась под столом. Подлезу под него, загорожусь стулом и свернусь калачиком, утыкаясь хлюпающим носом в колени. От каждого вскрика пробивало дрожью во всем теле. Мне мучительно больно и нечеловечески страшно. Он ведь может войти, вытянуть меня за ногу и отлупить за слишком громкий плач, как уже происходило однажды. А мама кинется меня защищать, прикрывать собой и тогда он рассвирепеет окончательно и изобьет ее в кровь, так, что она несколько дней будет отслеживаться на моей кровати и глухо стонать.

Папочка злой, считала я в пятилетнем возрасте. У утырка снова трубы горят, срочно нужны деньги на опохмел, так рассуждаю спустя восемь лет. Однако смелости только на то и хватает, чтобы мысленно костерить отца. Ненавижу этот страх и свою слабость.

"Когда слезы ровно делят на три части лицо, и не осталось надежды на себя самого".

Строчка из песни Дельфина пронеслась в голове, и я отключилась от происходящего, по привычке уползая в мир воображения.

Наверное, именно благодаря фантазиям я умудрялась проживать такие вот дни без особого вреда для психики. Подныривала под них, как под спасательный круг, брошенный утопающему, и сбегала от черной реальности.

И воображение переносило меня в один из самых счастливых дней этого года.

***

Я сидела на обшарпанном подоконнике, таращилась в кирпичную стенку, закрывающую больше половины окна в подъезде, и думала о чем-то безысходно печальном. Папаша спил в пьяном угаре, мама моталась по городу в поисках очередной подработки, гнула спину в каком-нибудь магазине в выматывающей двенадцатичасовой смене. Она вернётся не раньше, чем через три или четыре часа, и всё это время мне придётся провести здесь, в относительно теплом подъезде, в окружении едко вонючих сигаретных окурков. А без неё я ни за какие пряники не вошла бы в дом, рискуя разбудить отца.

Бахнула входная дверь парадного. Ха, до чего же неприменимо это слово по отношению к подъезду нашего дома. Парады здесь проводят разве что тараканы да клопы.

Бодрый грохот шагов по лестнице. Шуршание пакетов. Мягкий треск собачек молний на кожаной куртке. Мне не нужно оборачиваться, чтобы сказать, кто это поднимается на наш этаж. Я знала. Подобно нежно привязанной к своему хозяину собаке, способной учуять его появление издалека, я вмиг загорелась трепетом и малюсенькой надеждой на то, что мы обменяемся парой фраз.

– Привет, малая.

Звук его голоса обволакивал до самых кончиков продрогших пальцев: густой, бархатистый, тягучий, как патока.

– Привет, Дюш.

Старалась ничем не выказать своего раболепия перед этим мужчиной. Сама холодность и отчуждение, так мне казалось. Головы по-прежнему не поворачивала, пряча радужную улыбку беспросветно влюбленной дуры. Обожала его. Все девчонки в нашем квартале были безоговорочно влюблены в него, начиная со слюнявых первоклассниц и заканчивая одинокими мамашами, таскающими по дворам коляски.

Думается мне, даже наша соседка, баба Тося по кличке Гестапо, души не чаяла в Андрее Смолягине, иначе зачем бы ей угощать его банками с соленьями и вареньем едва ли не каждую неделю.

Он появился в нашем дома года два назад. Возвращаясь из школы, я застала у подъезда груженый мебелью фургон и толпу гогочущих парней в разноцветных спортивных костюмах. Человек десять, а то и двенадцать. Пожевывая сигареты, матерясь и хохоча, они сновали вверх и вниз, затаскивая мебель на наш этаж. В квартиру наискосок от нашей.

Изловчившись протиснуться между двумя шумными группками носильщиков, я взбежала на третий этаж и посторонилась, пропуская вперёд бритоголового парня с охапкой стульев. Вежливо плюнув мне под ноги ком жвачки, спортсмен зыркнул на меня исподлобья и причмокнул губами: