– О, достойнейшая мать достойнейшего из сыновей! – рухнул на колени не на шутку взволнованный старый воин. – О-о! Можно скрыть бедность – нельзя скрыть глупости! О, воистину глуп тот, кто считает себя хитрее других!

Ожулун подошла к нему и показала рукой ладонью кверху:

– Встань, бедняга Усун-Туруун! Пока ты будешь каяться в несодеянном и неслучившемся, оно случится и содеется! Пора в путь!

Старик встал, прикрывая левой рукой левое же колено, лицо его являло само смирение.

– Что ты там прячешь под рукой? – заинтересовалась Ожулун.

– Штаны лопнули, – растерянно ответил Усун-Туруун, – прямо на коленке…

– Уж больно ты усерден в ползаньи на коленях! – съязвила Ожулун. – Почему так обносился: скуп или беден?.. Как будто мы тебя обошли почестями и богатством.

– Кому чужды излишества, тому не страшны лишения! – бодрясь, отвечал старик, но ладонь от лоскута на колене не отнимал.

Тогда Ожулун ласково улыбнулась ему, достала из сундука шаровары тонкой козлиной кожи и милостиво протянула Усун-Турууну.

– Держи ханские! В дороге переоденешься – скачи!

– Ты сказала! Я услышал! – старый воин удалился, а хотун-хан словно бы ожила и повеселела: тугодум-то он известный, но каков служака! Побольше бы таких – исполнительных и бессребреных. Она ожила и вот едет по вытканной разноцветьем степи, где еще не потемнел ковыль и не забронзовела полынь, над которой еще высоки и легки барашки облаков в небесной лазури – простор и воля…

Земля Айыы, превращенная в ристалище, – на все ли это времена?

Как укрепить строй жизни степных людей?

Сколько можно жить в постоянном ожидании беды, окружая себя караульными, надежность которых не всегда выдерживает проверку делом? Сколько можно сторожить самим себя?

После разгрома найманов чингизиды видят из тьмы горящие взоры вождей великих соседей – они горят зеленым огнем злобы и зависти: что удержит их от искушения осадить набирающих силу выскочек?

Обо всем этом Ожулун намедни спрашивала сына, а он отвечал ей:

– Надо бить их, пока они не объединились как раз в то время, когда внутренняя наша жизнь с ее неустойчивостью дает им повод рассчитывать на военный успех…

– Значит, опять война? – робея, как девочка-подросток, идущая по ночному лесу, уточнила несомненное и очевидное Ожулун. И великий человек – ее сын и вождь – отвечал ей:

– Опять война… Что делать? На то не наша воля. Нас вынуждают.

Ах, как же хорошо было в старину – Хайахсын поведала ей многое из того, что знала о старине! Разве сравнишь давние войны и нынешние! Те похожи на детские игрища. Мать Хайахсын сказывала ей, что от каждой стороны враждующих выходили на поединок по одному батыру. Поединки шли в присутствии всех воинов или населения осажденного города, которое вываливало на крепостные стены и с криками, воплями, угрозами и оскорблениями супротивных наблюдало за поединком. Сам бой шел по образцу большого сражения: сначала – перестрелка, потом – рукопашная, где в ход идут все подручные средства, а если рукопашная повергала одного из поединщиков в бегство, то начиналось преследование. Хайахсын показывала в лицах, как выезжают на поле боя противники и оскорбляют, ярят один другого: «Эй, бараний курдюк! А покажи-ка нам, какие у тебя стрелы водятся! Ну! Стреляй, кобылья сиська!» «Начинай первый, птицеголовый утенок! А-ха-ха! Вот так стрелы у тебя – из утячьего гузна! Где ж тебе со мной совладать!» – кричал один после неудачных выстрелов другого. Входя в раж, тот отвечал: «Ты что за человек? Ты смердящая куча, навозная лепешка!» – «Молчи, не зунди, комар: посажу тебя на ладонь и прихлопну!..» Хайахсын рассказывала, как спешивались богатыри и лупцевали друг друга лиственничными дубинками: «Бах! Ба-а-ах! Кольчуга – хр-рясь!» – и щекотала маленького Тэмучина, а он, смеясь, уворачивался. «Где кольчуга, где кольчуга?» – щекотала Хайахсын и устремляла один палец к ребрам мальчугана: «Одна стрела летит… две стрелы летят… три-и-и!» – И он, отзываясь звонким смехом, колотил воительницу по смуглым и еще молодым тогда рукам. «Эй, ленивая нерпа!» – кричал он, когда ему удавалось убежать обессиленному смехом…