«…Тьмы и тьмы муравьев выживают непосильным трудом, выстраивая свои хитроумные сурты, что восходят остриями к небу! – думает хотун, опустив поводья и предоставляя Серому Хоро неспешно плестись в хвосте каравана. – Велик их общий ил, где каждый делает свое дело… Бурундуки же в голодные зимовки убивают себя, вешаясь в рогульках ветвей, – таково мужество розных… Когда же мы станем семьей, большим суртом, восходящим острием к небу?..»

Она думает о Тэмучине и жалеет его: могучим напряжением сил, слиянных с нечеловеческой хитростью и величием души, достигал он побед. И эти победы тут же становились предметом дележа, разъединяющего народы, – всяк считал себя несправедливо обделенным почестями и дарами. Всяк исподтишка скалил клыки, вынуждая Тэмучина к жестокости, а получая ее – копил в душе обиду на судьбу, обиду, которая тупит ум юношей и старцев, забывающих прежние страдания и унижения. Алчность и себялюбие превращают сосуд человеческой жизни в груду битых черепков.

«Коротка… ох, коротка людская память! – сокрушается Хотун-хан и нечто похожее на сухой огонь презрения сквозит в ее взгляде и повороте головы, когда она смотрит на движущиеся арбы со спины своего Серого. – У всех две ноги, две руки, одна голова… Почему же судьбы и помыслы одних устремлены высоко, а другие шкодливо стелются поземкой, прячут глаза, вынюхивают, где пожирнее запахи жареного, словно у них в черепах не мозг, а кишки… Может быть, не все люди – люди?!» – ужасается она и не хочет думать дальше, проникать мыслью туда, где оглушительно хохочут духи, знающие тайну бытия. И Ожулун одергивает себя, вспоминая, что не так давно и их, борджигинов, не считали за людей те, кто вследствие своей заносчивости теперь пресмыкается перед ними, вчерашними изгоями.

«Нет, деточки! Нет!..» – мысленно обращается она к челяди, к молодым невесткам, к Хайахсын, которая уже два дня как собирает с ними целебные травы в горах. Потом Хайахсын станет учить молодых готовить из трав и кореньев снадобья и приправы, примочки и зелья. Два дня пролежала Ожулун с головной болью и потому не ушла со всеми в горы, а встала на ноги, благодаря этим самым старинным лекарствам из трав. Однако уже успела сама обеспокоиться мыслью о безопасности женщин-заготовительниц и обеспокоить бессменного главу ставки, старого полководца Усун-Турууна.

– Кто охраняет гору Хорхонох? Сколько человек? – спросила она, волнуясь и охлаждая еще горящее жаром лицо влажной тряпицей.

– Гора небольшая… – ответствовал старик. – Два сюна хватит с избытком, хотун-хан…

– О каком избытке ты возомнил? Ишь, мудрец китайский, а? – деланно возмутилась Ожулун и укоризненно постучала себя кулаком по лбу. – У тебя что: две головы на плечах, а одна из них лишняя?

Усун-Туруун с достоинством воздел глаза ко лбу, словно считал головы. Посчитал и сказал:

– Голова одна, хотун-хан… – глаза его смеялись.

– Что же решила твоя единственная голова?

– Отправлю на усиление охраны еще два сюна, хотун-хан.

– И все?

Усун-Туруун догадлив:

– Остальное – тайна, ведь на горе никого нет. Кого там охранять?

Ожулун поняла и одобрила:

– Так! Но что ты сказал сюняям? Что они делают на подступах к горе Хорхонох?

– Велел, чтоб никого не подпускали к горе и не дозволяли никаких неожиданных перемещений вблизи ее! Они ничего не знают!

– А кто-нибудь… живой там есть? Обитает?

– Только пастухи двух бараньих отар и пять-шесть коневодов, хотун-хан! Люди мирные, как и их овцы…

– Так слушай же меня в оба уха, несчастный! – повысила голос Ожулун и швырнула тряпицу с благовонной влагой в темень сурта. – И невестки мои с их наперсницами как овцы! А где овцы, там и волки! Поезжай, скачи к тойон-сюняям и скажи им, кого они охраняют: тайна нужна, но она не должна застить глаза доверенным людям! Что, если в лесах укрылся какой-нибудь недобитый враг и ему не надо даже проникать сквозь кольцо сторожевых псов? Что будет тогда с твоими подопечными, а значит, и с тобой, старик?!