А каким шутником был он в ранней юности! Только успевай слезы от смеха со щек смахивать. Но как бы он нынче не пошутил, напав на Тэмучина, – тут уж будет не до смеха.

И Тэмучин отдал приказание войскам, которые расположены вблизи ставки, днем и ночью находиться при оружии.

Конюхами ведали младший брат отца хана Аччыгый-тойон с Бэлгитэем, и рвение их хан находил похвальным. Чтобы поберечь лошадей, без них обходились на зимних облавных охотах: таас уранхаи выстругали и выгнули лыжи, подбили их лосиным мехом и по хорошему снегу щедрой зимы далеко убегали за добычей. Насушили много мяса, наготовили много колбас из вареной крови, кишок и сохранили лошадей – крылья летучего войска.

Таас уранхаи – люди спокойные, простые и неприхотливые. Кроме ездовых лошадей, они держат в достаточной мере коров и оленей, питаются от рек и тайги, а горы знают так же хорошо, как старуха содержимое сундука. Они упорны ровно настолько, чтобы не идти на попятную, если берутся за гуж, легки на ноги, осанисты, широки в плечах и узки в поясе. От степняков-уранхаев они отличаются языком: говорят не на монгольском, а на тюркском. И еще: они накрепко привязаны к сородичам.

Хорошо зная великого кузнеца Джаргытая и считая его родней, как и сыновей старика Сюбетея и Джэлмэ, уранхаи приняли власть Тэмучина без сомнений, рассуждая примерно так: «Сюбетей и Джэлмэ – доверенные тойоны Чингисхана. Они – великие сыновья нашего рода. Они торят тропу для наших потомков. Будем служить и мы: одна кровь – одна судьба».

Вот так, к вящему удовольствию и радости Чингисхана, кроме выдающихся бойцов – урутов и мангутов, в его стане обнаружились добрые и неподневольные сторонники, выносливые добытчики, привычные к зною и холоду, к лишениям. Они найдут дичь в любом лесу, рыбу – в любой луже, благодарность – в каждом сердце.

– Подведите мне лучшего коня, – будучи у табунщиков, попросил Тэмучин, не сходя со своего пегого.

Заарканили, подвели огненно косящего, норовистого.

– А теперь – худшего!

Но и худшего надо было еще суметь заарканить.

А ведь степь еще и не зазеленела.

Большая забота свалилась с плеч Тэмучина под ноги отзимовавших лошадей, под ноги табунщиков.

Забота упала под ноги сытых коней – тревога родилась под ногами боевой конницы: ну, покорил ты, Тэмучин, Великую степь со множеством племен, но стал ли могучим ханом? Как пойманные рыбины выплясывают на песке путь к реке, из которой их вынул рыбак, так и непокоренные народы стремятся к привычному. Что делает рыбак? Крупной рыбе ломает хребет, мелкую до поры швыряет в сосуд с водой, и она успокаивается в иллюзии свободы, плавники ее шевелятся, жабры дышат… Но это рыба, не человек! Что является той рекой, в которую стремится человек? Его род. Что есть река для рода? Его племя. Что есть река для племени? Язык и обычаи предков. Почему же мы не можем стать большими и однородными, как Байхал, куда впадает множество речушек и рек? Все дело в вожаках, в их гордыне и жажде самоуправства: стоит Тэмучину ослабеть численностью воинов или показаться малым перед надвигающейся на него силой противника, как тут же следует ждать мятежа, бегства, удара в спину.

Какими путями, хан, идти к их сердцам, к общей правде бытия?

Можно идти к ним путем длительных переговоров, убеждать. Но где взять досуг? Где весы, где тот безмен, на котором можно взвесить значительность ханских слов?

Второй путь – вступление в родственные связи, путь накатанный, испытанный поколениями предков. Но применителен ли он к тебе, хан? Разве у тебя нет сердца, которое бьется в грудной клетке каждого из твоих челядинцев и тойонов? Разве твоя птица не из той же стаи? Ты не волен, когда приводят к твоему ложу незнакомую и молвят: «Вот твоя жена, хан!» И это – паутина власти, сотканная пауком времени и обычаев. Ты отличаешься от глупой осенней мухи лишь тем, что влетаешь в эту паутину, сознавая волю Бога: ведь ты, хан, будучи повелителем земных людей, как никто из них остро осознаешь себя Божьим невольником, рабом. В этом твоя избранность – в осуществлении воли Божьей, хан. Так что не унывай, женись!