Джамуха искал младшего брата жены Ордой-тойона.

Тому еще не было и двадцати, но восемь лет назад он впервые принял открытый бой наравне со взрослыми – так рано возмужал. В норове его сошлись степенная тяжесть булавы, гибкость блестящего клинка и стремительная беспощадность степного смерча. Был ли он когда-нибудь беззаботным ребенком? В каком дупле ночная сова высидела этого беркута?

Люди, увидев гур хана, роняли все, что держали в руках, прижимали руки к бокам и низко кланялись. Никогда раньше ему не нравился этот чужой, китайский обычай, а нынче он принимал эти поклоны с благодарностью. Может, потому, что знал: в последний раз видит он своих нукеров и челядь, со многими из них прощается навечно.

Ордой-тойон, опершись левым локтем на меч, воткнутый в талую землю наподобие посоха, стоял и смотрел, как челядинцы разбирают его сурт. Лицо виделось пустым, а взгляд – неподвижным: он, не размышляя, вклинивался в ход боя и сечи. И в тайну ханских слов не пытался вникать даже на длину воробьиного носика. Боясь выдать лицом смятение и тревогу, он словно оцепенел.

– Гур хан! – встряхнулся он, увидев Джамуху уже в шаге от себя, и попытался спрятать меч в ножны.

– Отойдем в сторону, – сказал Джамуха, не дожидаясь конца бестолковых движений воина.

Встали на сухой валежник лицом друг к другу. Помолчали: младший, ожидая слова, старший, не зная, с чего начать.

– Я назначил тебе лучший мэгэн, – сказал Джамуха и замолчал снова, присаживаясь на валун. – Перейдете через Алтайский хребет и выйдете к устью реки Ийэ-Сай… Там много безлюдных мест… Береги сестру, как зеницу ока: она единственный на моем веку дорогой мне человек… Назвал бы счастьем своим, да вроде – горе мое, назвал бы горем, да вроде – счастье мое! Не оставляй ее одну на склоне лет, старайся с местными жить мирно. Если начнет тлеть – не доводи до пожара: или улаживай миром, или кочуй подальше. Избавляйся от сеющих сомнения и страх, обнаруживай их загодя и руби головы беспощадно, ты отныне – глава ставки. Советуйся со всеми, а решения принимай сам… Говори!

– А ты? – мальчишкой стал вдруг грозный Ордой-тойон.

– А я, батыр, порыскаю по горам Алтая: настают темные времена, но эта тьма не укроет нас добром – нужны надежные схроны. Послушай еще: в обшитой кожей арбе – три переметных сумы… В них золото и драгоценные камни. И еще: если настанет крайняя нужда, то Ача-хотун, твоя сестра, знает три места, где я положил клады. Но более всего дорожи войском. И последнее: не надейся, что я приеду да разберусь, да рассужу… Не жди. Все оставляю на твое разумение… Говори!

– Сколько сюнов ты берешь с собой, гур хан? – глядя на столь знакомое с детства лицо брата, друга и отца, которого нужно в один миг лишиться, спросил Ордой-тойон.

– Я беру два арбана.

– Два арбана?!

– Да. Два арбана. Небольшой группой легче и быстрее перемещаться.

– Когда уходите?

– После четвертого чая.

Замолчали, глядя в лица друг друга, и молчание становилось тягостным.

«Я сказал…» – услышал Ордой-тойон и ответил:

– Ты сказал, я услышал…

Затем в низком поклоне стоял до тех пор, пока из пределов видимости не исчезла спина гур хана.

Война – отец всех вещей, отец всего.

Гераклит. VI век до н. э.

…Зима минула на диво незаметно.

Мужчины не баловались мелкой охотой и рыбалкой, как обычно, а от мала до велика словно срастались с лошадьми, упражняясь в скачках и стрельбе из лука. Этой зимой многие попротерли свои кожаные штаны о конские спины, но неустанные женщины и проворнорукие старухи все мяли и дубили, скоблили и сушили кожу для новых сапог, штанов, кроя и прошивая их нитями из крепких и гибких сухожилий; они чинили повозки и рожали детей, чтоб было кого возить в этих повозках, кроме все прибывающего скарба, войлоков и суртовых опор; они оставляли мужчинам время для того, чтобы те, поупражнявшись в военных тонкостях, вечерами могли поесть мяса у очага, обглодать вкусные кости и, высосав из них мозги, бросить кость урчащим собакам, что охраняют стада и помогают в охоте…