На ее даровую гордость.

Слишком корчит она княжну.

Но спасибо все же, спасибо,

Что с какого-то сентября

Воскресила ты Евпраксию

Почерневшего злого дня!

Только та была простоволоса,

когда сбросилась с башни в свет!

И она на тебя похожа,

ну а ты на нее – уже нет.

Четвертый день. Угол улицы в Европе

                  ххххх

Небо, тыльное небо!

Это тыльное небо ладони.

Зелень, поздняя зелень,

Старая Пьяцца. Рыжая грусть,

Что тебя никогда, никогда уже больше во сне не увижу,

Моя поздняя зелень Италии,

Я тебя не увижу, клянусь!

Кто мигнул мне?

Конечно, Торквато.

Зорким Осипом, на небо взятый.

И заплевана грязная пьяцца.

И особенно нечего клясться.

Кто-то лестницу Якова чистит.

И стирает кровавый виссон.

            ххххх

Два ангела с рисунка Леонардо.

Бумажная висит за ними высь.

И черный блеск кривой дороги царской.

Я это выдумал. И вот прошу тебя,

Прошу тебя, мой вымысел, держись!

Кровь – черная икра в посудине подъезда.

И хорошо, когда есть дача, вместо

Вот этой каменной махины, хорошо!

Жизнь ходит, есть здесь не за что цепляться,

Ну разве кроме двух названий итальянских,

Maestro del… и что-то там еще.

Болтовня Франсуа Вийона

Когда твои уши гудят с недосыпу,

И воздух повсюду, как просо, просыпан,

Свеча средь потемок свернется в огарок…

Вглядимся, потомок,

в мой мир без помарок.

Вот готика комнат, тебе не знакомых,

И вряд ли ты сможешь сказать, что мы дома…

Ты можешь мой мир с перепугу разбавить

И камфору с теплой фуфайкой прибавить.

Там, в этой фуфайке – отсутствие солей.

А, кстати, немало нас в тюрьмах мусолят.

Глядишь, и сотрусь! На рассвете синица.

Держите, лишенцы! Вот вам она в лицах,

История самого крупного горя,

Какое случалось на суше и море!

Случалось на суше.

Развесили уши!

Каплун без подливки, что может быть хуже!

Грибы без заправки, что может быть гаже!

Я все, что назначено жизнью в пропаже:

Пропало, что было,

Что в шею дышало,

Что тайно, случайно мне в сердце стучало

И дальше… а дальше пропащее дело -

Я все разыщу! Чай, вьюнок – не дебелый!

Прошу подождать! Я ведь с детства был юркий.

Привык подбирать… Клички, рифмы, окурки.

Привык. Вот словечко. Свернулось как кровь.

А там осторожную опись готовь…

Что б все по порядку :

Такому-то пятку,

Тому, что пожиже того -

Ничего.

Названье.. какое б… да хоть завещанье.

Ну что ж, завещанье…

На имя кого?

А дальше нахрапом, а дальше галопом -

О людях. О вас, господа остолопы!

О том, что вы мне второпях задолжали:

Немножко улыбки и множко печали.

И все же, что может сравниться с печалью…

О Боже, пишу… Боже правый, в ударе

Весь.

Здесь – от макушки

До сюда – до пятки!

Ко мне! Я пишу,

Я пишу вас, ребятки.

Но плачет девчонка, ах, плачет девчонка.

Душа к ней прижаться готова котенком,

К румянцу, который от горя стал слаще.

Нет, что-то случилось в четверг тот пропащий,

Когда я писать супротив колокольни

Уселся – и стало мне сладко и больно

С того, что никто за меня не рассказчик.

Тогда меня колокол вывел из чащи

Звучащей – и выдал конец! А теперь… край страницы,

За коим уже ничего не случится,

Где путь уже нежно блестит леденящий.

Прощайте! С рассказом расстанется мастер.

Останетесь вы, мой мудреный читатель!

За подлинность слова, бессменный ручатель!

За жизни ошибки последний предстатель,

С сего завещанья с лихвой получатель.

Владейте, читатель!

Галилей

Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.

Ты музыку сознанья превозмог.

Тебе чертовски было интересно.

Но выпит свет и вычерпан урок.

Вон выскочки, мохнатые от оспы,

От кислых запахов в консисторских углах,

Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,

И в них копаются, как в нечистотах детвора.

Засим и руки, не привыкшие к объятью,

Не доучившиеся ввысь взлетать,