Опостылевшее лицо Алисы снова швырнуло в меня противную наглую улыбку.

– Добрый день, Грегор. Как настроение?

– Я не хочу с вами разговаривать.

– Почему? Тебя кто-то обидел?

– Вы держите меня взаперти, засыпаете дурацкими игрушками и не даете то, что действительно необходимо. Ваши профессора часто глупы, уроки скучны, а книги устарели. Я до всего додумываюсь сам куда быстрее, чем вы можете мне преподать. И еда невкусная.

– Что-то ты раскапризничался последнее время… – пробормотала Алиса, тщательно записывая каждое мое слово в блокнот.

Я медленно приблизился к решетке. Она даже не заметила, погрузившись в записи. В мгновение ока я выбросил руку сквозь прутья и схватил записную книжку – Алиса даже не успела вскрикнуть, только глаза ее расширились от удивления. Карандаш смотрительницы прочертил по бумаге, оставив недописанным последнее предложение. Я же, торжествующе ухнув, прыгнул в самый дальний угол клетки, сжимая мятый блокнот в руке. Теперь, наконец, посмотрим, что они там про меня пишут!

– Грегор, немедленно отдай!

– И не подумаю… – пробурчал я.

Самая первая страница. «Настроение в норме, аппетит хороший. Проявляет необычную двигательную активность, отказывается разговаривать; часто смотрит в калейдоскоп. Наблюдаются поразительные всплески мыслительной активности. Мистер В. считает, что Грегор потенциально гениален.»

Дальше и так плохой почерк Алисы превратился в мешанину завитков и точек, которую совершенно невозможно было расшифровать. Следующая страница тоже осталась загадкой. На пятой я кое-что сумел разобрать; там говорилось о том, что мне принесли мою первую книгу. Блокнот оказался ничуть не тоньше некоторых художественных книг – Алиса записывала про меня каждую мелочь, вплоть до того, сколько раз за день я ходил в туалет или чесался. И зачем им это вообще было нужно? Бережно хватая листочки, я переворачивал их один за другим, а тем временем в комнате поднимался невообразимый шум и гвалт. Поворачивая блокнот и так и эдак, я разглядел рисунок меня в клетке, пробежал глазами по спискам еды, что давали мне люди в масках, провел пальцем по расписанию занятий и именам профессоров. Ниже расположилось кое-что поинтереснее – выжимки из их резюме и собеседований. Значит, они проходили специальный отбор, прежде чем им позволяли со мной работать. Любопытно…

С каждым новым днем, с каждой записью отточенного карандаша Алиса фиксировала повышение моего интеллекта. С этим спорить мне не хотелось – утро за утром я и впрямь чувствовал себя умнее, сообразительнее, гибче мыслями. Уроков и книг мне быстро перестало хватать. Я сам выводил все формулы и составлял теоремы с аксиомами еще до того, как очередной ученый приходил преподавать мне очередной предмет. Я перевернул блокнот и решил начать с конца. Заметки смотрительницы так и сочились подозрением и недовольством – постоянно просит часы, избирательно стал относиться к еде, требует одежду. Капризничает; что-то задумал. Алиса отмечала, что охранникам неплохо бы усилить бдительность, а профессорам – наводящими вопросами выяснить, что я на самом деле затеваю. «С каждым днем его состояние все больше дестабилизируется и выходит за границы нормы. Нужно немедленно что-то предпринять, чтобы процесс не вышел из-под контроля». Будто я читал не описание моей жизни в клетке, а отчет о работе какого-то прибора!

Алиса все не унималась. Ее терпение, к моему удовольствию, дало широкую трещину – она кричала и топала ногами, требуя вернуть ей драгоценные записи. Я оглянулся на нее с нескрываемым отвращением; стоило мне всего лишь отобрать блокнот, как ее маска человека соскользнула, и она превратилась в жалкое существо, прикрывающее свой страх громкими криками.