– Гришко, самовар стынет, – послышался из сеней Сойкин громкий голос.

– Добре, – отозвался Гришка и насадил волчью голову на одно из бревен.

По желтоватому вычищенному стволу медленно поползли капли багровой крови.

Йара зажмурилась:

– Нельзя так…

Но ее никто не услышал, все вернулись в тепло хорошо протопленной избы, сели за стол. Йара замешкалась, не решаясь опуститься на лавку, где были лисы. Её била мелкая дрожь. Сойка расценила это тем, что гостья замерзла. Сбегала в сени и поставила перед ней короткие черные пимы:

– На-ко, а то трясет тебя. Обувай.

Йара неторопливо, настороженно сунула ноги, присела на край лавки. Гришка, хлебая наваристую похлебку из чугунка, исподлобья наблюдал это всё. Не нравилась ему сердобольность и открытость жены, вечно спешащей к убогим на помощь.

За дверью послышалась возня; вошли соседки Фекла и Варька с крайней избы, поприветствовали хозяина. Гришка не любил эти хождения бабские, продолжал есть, не поднимая головы. В поселении это знали, но любопытство о новой гостье пересилило страхи, и бабы пришли к Сойке, вроде по соседски поболтать.

Ребята, увидав, что начинаются посиделки и заунывные взрослые разговоры, знали, что сейчас на них особо никто внимания обращать не будет и выскользнули на улицу, уж слишком занятная была волчья голова.

Фекла с Варькой, поприветствовав хозяина, даже не удосужившегося им ответить, топтались у входа, взгляда не сводя с Йары.

– Ну чего, как куры, мнётесь, садитесь с нами, почаёвничаем, – хлопотала Сойка.

Бабы уселись на лавку. Йара маленькими глоточками, неторопливо пила горячий терпкий чай, настоянный на смородиновых листьях и сушеной землянике. Аромат от этого напитка шёл неземной. Йара даже закрывала от удовольствия глаза, проваливаясь в блаженство, забывая и о назойливых взглядах переглядывающихся многозначительно баб и о том, что сидит она тут, а Чернобог не останавливается, идёт, приближается. Так чуден был чай, что забывалась она, растворялась в мгновении.

Из спокойствия всех вывел детский крик. Перепуганная, лохматая ребятня ворвалась внутрь и, резко остановившись у порога, будто в чем-то хотели признаться, но боялись, замерли. Гришка отложил ложку, строго глянул на детей; тревога, вихрем промелькнувшая по душе, едва отразилась во сдвиге бровей вверх.

– Ну? – Нетерпеливо насупился он.

Дети переминались с ноги на ногу.

– Ну? – Повторил Гришка таким голосом, что не ответить было невозможно.

Терешка, мальчонок лет десяти, с золотыми кудрями и в тятькиных, поглотивших его под самые подмышки, шароварах, несмело промямлил:

– Волк…

– Чего "волк"? – Не понял Гришка, но брови вздернул ещё смурнее.

– Пришёл, – выдохнул Терешка в испуге.

Сойка выронила большое деревянное блюдо с квашеной капустой на пол и охнула:

– Якунка!

Полная неуклюжая Сойка с кошачьей легкостью метнулась в сени. Гришка и бабы за ней; ребятишки, увидев страх на лицах родителей, заревели.

Во дворе, между двумя аккуратно сложенными поленницами свеженьких дров, стоял волк. Его шерсть в тусклом осеннем закате казалась темно-синей с мрачным зеленым отливом. В глазах настолько прочно застыла глубокая невечная тоска, что в них невозможно было смотреть. Тяжелой большой лапой волк прижимал к земле мальчишку, на вид лет трех-четырёх. Тот, сверкая детскими голубыми глазками, улыбался, и лежал под волчьей лапой, дрыгая босыми ножонками, не понимая, что происходит.

Люди, выбежавшие из избы, остановились на крыльце, натыкаясь друг на друга и не решаясь сделать ни одного движения вперёд. Сойка, затыкая себе рот передником, мычала, ухватившись за дверь: