«Никаких заездов – и точка, – наконец пресёк Щербатов намерение и сел за письменный стол просмотреть дневную почту. Но и тогда перед ним оставалось лицо уличной знакомой. – Зачем же обещал – лукавый! А чем отличается моя жизнь от её жизни? Благополучием. Но ведь мне – год, а для неё неопределённость. И кто из нас более счастливый? Ведь и у неё будет – год… – Именно тогда вот так прямо Щербатов и подумал: – Если это и всё, то зачем?»

И этот вопрос как будто потряс его. Впервые Щербатов подумал о безысходности собственной жизни. Но это был не страх перед смертью вообще – он схоронил своих родителей, схоронил десяток родных и сослуживцев, но всегда при этом чувствовал, даже был уверен, что такая участь пройдёт мимо него. А тут вдруг и гарантированный год представился ему мгновением – завтра утром и не проснёшься… И это «вдруг» вновь возвратило его к женщине на костылях…

Уже в двадцать два часа Щербатов решил спать – уйти от себя, но и этого сделать не удалось. Всю ночь ворочался с бока на бок, ему казалось, что задыхается. В конце концов, он поднимался с постели, то прохаживался по кабинету в уличном свете, то шел в туалет – без необходимости, снова ложился в постель, закрывал глаза, но сна не было – были гарантированный год и женщина на костылях.

Уснул Щербатов, когда уже пора было вставать.

– Валентина Львовна! – приоткрыв дверь, окликнул он. Тишиной отозвалась квартира. Значит, ушла в институт, не разбудив перед уходом.

Вызвал машину к десяти часам и взялся за приведение себя в порядок. Он даже приложился к приготовленному для него завтраку. А когда глянул на себя в зеркало, то изумился своему болезненному виду. «Наверно, и он за работу взялся», – подумал Щербатов перед выходом к машине.

В управе то суета, то тишина, в управе работа, в управе не отвлечься. Но как только Щербатов оставался один в кабинете, тотчас мысли переключались на себя: когда объявить об уходе, или болтаться на больничном, или работать весь гарантированный год, впрочем, время подскажет… И тоска, тоска начинала точить. И он пытался переключиться на что-то другое, и переключался автоматически – на Наташу с костылями. При этом он даже усмехался в негодовании.

Настроение было тяжелое не только от дум о близком будущем, но и потому, что не отдохнул, не спал, заниматься казёнными делами не было желания. Пригласил помощника, сказал, что отлучится в больницу, совещание просил провести без него, определил, какое следует принять решение, других срочных дел не было.

Оставшись один, собрал в портфель некоторые бумаги – посмотреть дома – и позвонил, чтобы подали машину…

– Куда? – как обычно, спросил шофёр. Щербатов неопределённо махнул рукой, и это значило: домой. И уже совсем неожиданно, наверное, посреди пути он сказал:

– Давай проведаем эту женщину с костылями – запомнил ли улицу?

– Делать нечего, – с усмешкой отозвался Сергей, и на первом же перекрёстке свернул направо.

По-хозяйски спустился в полуподвал, на долю времени прикрыв глаза, помедлил перед дверью: электрического звонка не было, и он согнутыми перстами стукнул в дверь.

– Входите! Открыто! – отозвалась Наташа.

И он вошёл.

На этот раз комната ярко была освещена электрическим светом, так что Щербатов невольно на мгновенье прикрыл глаза, на что Наташа коротко засмеялась:

– Это, Пётр Константинович, вместо солнца: светит, но не греет!.. Здравствуйте… – И тотчас смутилась: костыли стояли возле двери, без них же она передвигалась по комнате со стулом.

– Здравствуйте, Наташа… Я же говорил вам: приеду пить чай.

– Не подумала, что вы такой обязательный человек… Плащик и шляпу можно на вешалку.