И ведь спустился в это подземелье…

«Но не она же меня туда затащила – сам пожаловал!» – возмутился Щербатов.

Зазвонил телефон – жена: она извещала, что задержится на одну лекцию, так что при желании он может поужинать один, но лучше, если вместе. Щербатов что-то невнятное проворчал в ответ и положил трубку. Жена поняла, в каком состоянии муж, а он и понимать ничего не хотел. Точно в клетке ходил по комнате, тщетно пытаясь ответить на нелепые вопросы.

«Где она работает, что живёт в этом подземелье? Я полагал, у нас в городе не осталось такого жилья… Купить квартиру – нет денег. Значит, ждёт очерёдности… (Однако этим он отвлекал себя от главного – от своей безысходности.) И почему же так помнится эта женщина, ведь не любовница, в душу влезла… лицо и даже тоненький шрам на подбородке – наверное, с детства. А сколько ей лет… Нелепый последний роман? Только ведь у меня на всё про всё остался год жизни – и месяца два-три работы в управе. Какое-то наваждение – и только…

К тому времени, когда пришла жена, Щербатов успокоился. И ужинать сели, как обычно, мирно.

С женой они знали друг друга со школьных лет. Все знакомые и родные считали, что семья Щербатовых сложилась удачно. Они и сами так считали. А что заимели на двоих одну дочку – иначе не получилось.

Обычно сходились они к ужину уставшие, с «опухшими языками» от многословия, так что и говорить за столом не было желания. А если и завязывался разговор, то каждый докладывал о своей работе. Однажды Щербатов, усмехнувшись, определил так:

– У нас производственная летучка…

Так и звала жена мужа к столу:

– Петр Константинович, иди на летучку.

Теперь же к этому прибавилось здоровье – состояние, самочувствие. Но, в общем, разговор не выходил из заданных шаблонов.

– И вновь пришлось читать дополнительную лекцию. «Окно» по болезни – все болеют. А куда денешься?

– И деваться не надо – живые люди.

– Кстати, а каковы твои результаты, определились?

– Решали по миграции…

– Да твои, личные.

– И то личное, и своё – личное… Если ты о здоровье, то ничего нового, Через некоторое время придётся повторить.

– Что-то ты в лице изменился…

– Устал.

– Вся наша жизнь: устаём и отдыхаем – жить некогда.

– Дочь не звонила?

– Как не звонила – звонила.

– И что?

– Ничего. Собрались на бархатное море.

– А как ваш ректор поживает?

– Лютует. Ничего нового.

– Вот и у меня: лишь повестка дня меняется.

– И это уже хорошо. Значит, живы.

– Живы…

Петр Константинович поднялся из-за стола и молча вышел из столовой. Провожая его взглядом, Валентина Львовна подумала: «Что-то он кислый, молчит, что ли?»

Вот и весь разговор за ужином и на текущий вечер. Они разойдутся по своим кабинетам, где отдохнут и будут заняты до сна: ей необходимо подготовиться к лекциям; у него каждый вечер иные заботы – доклады, совещания, визиты, проверки. И такой распорядок обоих устраивал – они не мешали друг другу жить.

Не будем заглядывать в кабинет Натальи Львовны – неприлично…

В кабинете Петра Константиновича следовало продолжение. Из головы не выходил гарантированный – год. Кто гарантировал – и вспомнить не мог… А ещё вмешивалась женщина на костылях. У него в жизни был не единственный роман – с женой. И теперь краем сознания он недоумевал: что это?! И как только он спрашивал: «Что это?» – тотчас начинались наплывы: её костыли, её голос, её лицо с тонким шрамом на подбородке – и конечно же полуподвальная жилплощадь…

Щербатов выхаживал по кабинету, хмурился, понимая, что ему стыдно за быт этих двух несчастных женщин. Он даже и не догадывался, что надо бы помочь, а это он мог сделать, но привык к потоку, к массе, которая еженедельно идет на приём за помощью по различным вопросам – и понимал Щербатов: их бесконечно много, а это значит – такова жизнь, которую не изменить ни словом, ни росчерком пера… Но теперь ему казалось, что в полуподвале особый случай… Ведь зачем-то обещал он заехать на чаепитие – это уж совсем глупо.