Мне почему-то стало жаль мальчишек: видно, на речку торопились, не усмотрели сторожа и попались, а теперь от родителей будет взбучка.

– Дядечка, – как-то по-щенячьи заканючили мальчишки, – отдай мешок!

Посмотрев на меня, сторож ответил: «Ладно, отдам, когда буду ехать назад, а вы всех коров, что пасутся на поле совхоза, привяжите к столбам на дороге». Младший мальчуган, лет семи, в красной маячке радостно воскликнул: «Это можно». Средний, в белоснежной спортивной рубашечке, немного подумав, повторяет: «Это можно». А средний молчит. Ему лет десять-одиннадцать, в элегантной шёлковой тениске, подобранной в тон к новому велосипеду, который лежит у его ног. Потом, приняв окончательное решение, заявляет: «Ну, дядька, кали сбрэшишь, зарэжу каня». В тоне голоса такая решительность, что ясно – зарежет. Сторож без гнева и удивления отвечает: «То так», – и выезжает на дорогу. Я иду дальше. На совхозном поле то там, то тут, как лишаи, – выкошенные места. У опушки я оглянулась. Под солнцем своей летней палитрой смотрелся мой родной городок. Крайние улицы выгодно и красиво отделялись от послевоенных построек. По дороге, идущей вдоль городка, с края луга появилась яркая цепочка. Красные пятна одно за другим двигались, как ртуть, к дороге. Мальчишки привязывали коров к столбам. В траве их фигурок не видно. Яркая цепочка становилась всё длинней и длинней. Солнце поднялось уже высоко, становилось жарко. А мне ещё надо набрать свой трёхлитровый молочник земляники. Я вошла в успокаивающую тень леса.

Лэпша – кличка одного из предводителей уличной шпаны; произошла, очевидно, от корня «леп» (леп-о, леп-ший); что значит хороший, лучший. Но всё поведение Митьки Лэпши прямо противоположно его кличке.

На своей улице Артиллерийской он знаменит далеко не лучшими «подвигами». Его шайка делала налёты на сады, поля совхоза и творила другие мелкие пакости. Уже в десять лет он со своей блатнотой (добрушское слово) сотворил невероятное преступление.

А было это так. Улица одним своим концом выходит к полю, за которым есть лужок, а дальше тянется лес. От конца улицы по полевой дороге всего в пяти километрах, на взгорье – старообрядческая деревня Марьино. Из-за различия в вероисповедании между жителями окраины Добруша и деревни Марьино – вечная неприязнь. Марьинцы называют добрушан мазепами, т. е. предателями, а женщин презрительно – «алёнами». Добрушане именовали марьинцев не иначе, как «чёртовы маскали». Время очень медленно разрушало эту неприязь, но всё же разрушало, потому что москали иногда женились на алёнах, а добрушане брали в жёны московок и наоборот.

Так вот родной дядька Митьки Лэпши женился на московке и пошёл примаком в Марьино. Этот Митькин дядька, заражённый алкоголем с детства, к тридцати годам уже нажил двоих детей и стал абсолютным алкоголиком и своими запоями будоражил всю деревню Марьино. Он орал, сквернословил, обзывал население «проклятыми москалями», а самое ужасное – избивал жену и детей; а те прятались по разным избам у соседей и родственников. Он настолько измучил всех, что деревня расправилась с «мазепой» так жестоко, как не придумал бы и сам Сатана.

Однажды в запой, побуянив вдоволь, он свалился на улице. Деревенские дети отыскали старую дверь, положили на него сверху и начали дикую пляску. Он очнулся сразу, кричал от боли на всю деревню, обливаясь кровью, пока не замолчал навечно. При вскрытии трупа следствие выяснило, что у погибшего не осталось целой ни одной кости, даже косточки; весь скелет был зверски изломан. Милиция, расследуя преступление, зашла в тупик; привлекать к ответственности было некого, так как на двери танцевали дети Марьино от двух лет и выше. Взрослые заявляли единогласно: «Не слышали, не видели, не знаем». Дело замяли.