Я лежала в темноте, вслушиваясь в звук собственного дыхания, в негромкие толчки сердца в глубине. Из прошлого у меня сохранились обрывки воспоминаний, теперь они начали возвращаться. Смерть дедушки. Я тогда вряд ли была сильно старше, чем сейчас мой братишка Цяо. Проблески памяти: запах горящих свечей, ощущение скученности в комнате, где полно людей, смутный очерк незнакомого лица, устремленный на меня взгляд. Я знаю, что все это обрывки дня дедушкиных похорон. Через много лет я выяснила, что родители хотели провести гражданскую панихиду, но бабушка воспротивилась.

Дедушку положили в открытый гроб в большой комнате нашей квартиры, как это принято на традиционных похоронах, чтобы он мог уйти к предкам. Заходили отдать дань уважения соседи, вечер перетекал в ночь. Шум, разговоры. Настрой, наверное, был довольно бодрым – в традиционных церемониях больше радости, чем горя, – но из сохранившихся у меня обрывочных воспоминаний это не следует.

Помню тихое пение. Помню, что мне страшно. Кажется, я цеплялась за свое одеяло, свое хорошенькое одеяльце, и от страха засовывала кончики его бахромы в рот. Помню, как вошла в комнату в тесной толпе, постепенно пробилась сквозь лес длинных ног к нужному месту – тому, где свет свечей собирался в сияющий круг в центре комнаты, озаряя насыщенную фактуру дерева. К месту, где находился дедушка. У меня возникло ощущение, что он там – это-то я знала – как знала, что, если двигаться дальше, я его обязательно увижу, вот только мне этого не хотелось. Внутри закипал страх, но я не могла прекратить движение, я двигалась с неотвратимостью сновидения, ближе и ближе, и вот…

И вот что? Помню, как ужас нарастал, мне даже стало трудно дышать. Помню, что оказалась совсем близко, увидела профиль, бледно-восковую кожу, форму носа – хотя теперь мне кажется, что эти подробности я добавила задним числом, чтобы заполнить пробелы. Точно ли я видела дедушку? Лежа в кровати несколько лет спустя, погружаясь в странную дымку собственного детства, я понимала, что не могу представить себе дедушкиного лица, ни живого, ни мертвого. Запомнилось только число: он скончался в возрасте семидесяти трех лет. Возраст, который тогда мне казался непредставимым, какие-то бесконечные годы, которые горным пиком вздымались в туманные заоблачные выси.

Но ведь Цзинь говорил про детей. Про умерших детей. Которых сожгли, превратили в дым. Говорил даже о младенцах. У этих детей вообще нет никаких чисел. Я принялась крутить это в голове снова и снова. Не могла остановиться. Отчего они умерли? Что заставило их умереть? Сердце помчалось вскачь, хотя лежала я совсем тихо. А со мною может такое случиться? Вдруг я тоже возьму и умру? Я крепко зажмурилась, тут же надвинулась тьма. Может, то же самое чувствовал и дедушка?

Я снова открыла глаза. Посмотрела в другой конец комнаты. Цзинь у нас хитрый, он наверняка все это выдумал, сказала я себе. А я сдуру ему поверила. Тем не менее унять внутреннее беспокойство я не могла. Свесила ноги с кровати. Пол в комнате оказался холодным. Подкралась к окну, выглянула. Вдали можно было различить струйку дыма, змеившуюся из больничной трубы, призрачно-белую – она таяла в темноте. Я вернулась в постель, закуталась в одеяло. Потом заснула.

Вот только утром то самое чувство никуда не делось. Я будто заболевала. Пошла завтракать и поймала себя на том, что все смотрю на Цяо – он ел и хихикал. Ничего смешного в общем-то не происходило, но даже обычное занятие – поглощение пищи – вызывало у него улыбку, тем более что среди нас он был самым неопрятным едоком (с небольшим отрывом от бабушки). Он засовывал в рот липкий сладкий рис – пальцы блестели от меда – и восторженно улыбался, может, потому что мы – все мы – казались ему уморительными, а может, потому что во рту было сладко и тепло. Мама шлепала его, стараясь не попадать по кусочкам еды, которые постоянно ползли по его щекам и падали на грязный нагрудник, но от этого Цяо смеялся только громче, как будто весь этот спектакль устраивали исключительно ради его удовольствия.