– Мне сейчас некогда болтать. Нужно… делать домашнее задание.

Оставшаяся часть дня прошла в тех же муках. К возвращению домой я успела миллион раз передумать все эти мысли и уже не сомневалась, что брата нет на свете. Когда я зашла в большую комнату и увидела, как он подпрыгивает у бабушки на коленях, у меня во второй раз за этот день перехватило дыхание. Брат посмотрел на меня и радостно заворковал, а потом вернулся к изучению замысловатой топографии бабушкиного лица, вдавливая в него ладошки точно так же, как когда-то вдавливала я. Бабушка же смотрела только на меня, пристально, испытующе.

Я ушла к себе в комнату. Цяо невредим, это самое главное. И тут меня посетила еще одна мысль. Неделю назад, бегая с друзьями после уроков, я наткнулась на деревянную калитку и разбила колено. Тогда меня это совсем не смутило, хотя я и заметила легкую желтизну вокруг тонкой красной царапины. Кожу там покалывало. Я подумала: наверное, в ранку попала зараза – мама постоянно твердила о таких вещах. Похоже, уязвим вовсе не Цяо, а я.

А потом меня посетила еще одна мысль: «Наверное, уязвимы мы все. Но как люди могут так жить? С пониманием этого?» В глазах защипало, но из них не выкатилось ни слезинки.

Меня объяла страшная печаль. Чувство это будто бы отделяло меня от родных, от мира. Я смотрела, как мама играет с братишкой. Смотрела, как папа задумчиво уходит к себе в кабинет. Для них жизнь шла как прежде. Неужели все эти мысли никогда не приходили им в голову? Неужели все мы окажемся в месте, которое описал Цзинь? Неужели все превратимся в черный дым, вылетающий клубами из какой-то странной трубы?

Ноги сами понесли меня в комнату к бабушке.

Она устремила на меня взгляд своих крупных черепашьих глаз.

– Готова выпустить наружу?

– Что выпустить?

– То, что удерживаешь внутри. Оно, знаешь ли, как вулкан. Рано или поздно начнется извержение.

Внутри прокатилась волна чувств. Я ощутила, как на глаза наворачиваются слезы.

– Есть один мальчик.

– Да? А я думала, для этого ты еще маловата. Но если он хорош собой и действительно тебе нравится и у тебя такое теплое ощущение в животе каждый раз, как ты на него посмотришь, то, наверное…

– У-у-у, нет! Он мне совсем не нравится. Я вообще его ненавижу!

– Ну, любовь часто начинается с ненависти…

Она улыбнулась улыбкой крупной жабы.

– По-по, давай серьезно. Он… он сказал мне страшную вещь.

Выражение бабушкиного лица стало ласковым.

– И что он попросил тебя сделать?

– Он мне рассказал, что существует здание, где сжигают…

И тут я ощутила всю горечь этих чувств. Тело содрогнулось от беззвучного рыдания.

– Что сжигают? – уточнила бабушка.

– Сжигают… сжигают тела… мертвых детей. А души их превращаются в дым. Но ведь это неправда, да, по-по?

– И что это за здание?

– Пекинская детская больница.

Бабуля пожевала нижнюю губу. Она пыталась сосредоточиться. Кстати говоря, именно это мне в ней особенно нравилось. Взрослые, как правило, не воспринимали слова детей всерьез. Отвечали безразлично, лишь бы отделаться. А бабушка всегда вдумывалась в мои слова. Только в данном случае лучше бы наоборот. Наконец она заговорила:

– Я думаю, что друг твой, скорее всего, сказал правду.

У меня внутри что-то обрушилось. Одно дело, когда такая история рождается в мире детей. Но, когда взрослый человек – да еще и старый – подтвердил слова Цзиня, я почувствовала, что волосы у меня на затылке встали дыбом.

Бабушка улыбнулась, мягко, меланхолично, – морщины у нее на лбу превратились в овраги, глубоко врезавшиеся в кожу. Взрослея, я все чаще думала про старение – как и все. Я пришла к выводу, что старость – это отклонение сродни болезни, человек от этого делается слабым, неполноценным. Но я никогда не думала так о своей бабушке. Ее руки с венами, похожими на виноградные лозы, сетка морщинок на лбу, мягкая дряблая складка живота, неподвижность артритных плеч, ее древние глаза, в которых плескалась вечность, – для меня все это было не отклонением, а признаком неизменности. Неизменной силы, какой обладает старое корявое дерево, которое, противостоя ветру и непогоде, продолжает цепко держаться корнями за почву.