– Например? – спросила я сварливо.
– Например, что в этом здании действительно есть дети. Но они там не для того, чтобы поправиться. Они… никогда не поправятся.
Это он произнес едва ли не шепотом.
– То есть?
Меня помимо воли завораживал его мягкий и строгий голос. Я почувствовала, как волоски на затылке встали дыбом – жар дня испарялся, наползал ночной холод.
– То есть это здание… это не больница… это крематорий.
– Крема… Чего?
Он печально улыбнулся.
– Ты вообще ничего не знаешь, да?
– Достаточно я знаю, – огрызнулась я, приготовившись защищать свою честь.
– Тогда слушай, – сказал он. – В крематории детей не лечат. Там сжигают тела детей, которые уже умерли!
Я недоверчиво посмотрела на него.
– Врешь! – выпалила я. – Зачем это нужно? Да и кому?
Лицо Цзиня ничего не выражало. Он говорил без всякого выражения, сухо, но тоном человека, обремененного всеми тайнами мира.
– Потому что… так нужно, и всё.
– Я тебе не верю. Ты все выдумал.
Он посмотрел на меня. Не стал спорить. Ничего не сказал. Просто вглядывался в лицо все с той же странной серьезностью. Она выглядела совсем неуместно на детском лице – помню, что еще тогда об этом подумала. А главное, что вообще-то я ему поверила. Хотя и не хотела. Но поверила. Сердце пустилось вскачь, на бумажный панцирь тонкой и хрупкой кожи начал давить наэлектризованный страх. При этом меня не покидало чувство, что Цзинь пытается меня надуть. Я стала отбрыкиваться.
– Если это так, давай, докажи. Не можешь, да? Потому что ты просто дурацкий врунишка!
И снова мое оскорбление его не задело, он сохранил это свое невыносимое спокойствие.
– Докажу, – произнес он негромко.
Я ждала любого ответа, только не этого. Он меня потряс. А сквозь потрясение подступал страх.
– Давай, – произнесла я неуверенно.
Он закинул голову, посмотрел в темноту.
– Труба, дым!
– И что?
Он снова заговорил совсем тихо – делясь со мной зловещей тайной.
– Каждый раз, когда сжигают мертвого ребенка, трубу открывают, чтобы выпустить дым. Вот только…
– Ну?.. – спросила я, тоже запрокидывая голову, чувствуя, как внутри всплеснулся липкий ужас.
– Вот только дух-то не умирает. Ты ведь это знаешь?
Я знала. Бабушка часто говорила о таких вещах. Я кивнула.
– Посмотри в дым, который поднимается вверх, и увидишь…
– Увижу?
– Увидишь дух мертвого ребенка… или мертвого младенца… который улетает в ночь.
Тело мое гудело от адреналина и страха. Тьма будто бы поглотила все вокруг, стиснула, сплющила.
– Да ну. Врешь. Я тебе не верю.
– Ладно. Но ты… просто посмотри.
Мне не хотелось, но голова запрокинулась еще дальше, будто под действием незримой силы. Я стала вглядываться в призрачные струйки дыма, клубившегося в бескрайнем куполе тьмы, и мне показалось, что серебристые нити ненадолго сплетаются – дым обтекает тьму незрячих глаз, пар очерчивает темный провал рта, застывшего в крике. Я тут же моргнула, потому что телесное напряжение и гул сердца достигли апогея, а потом дернулась в сторону – глаза горели от жаркого страха и слез.
Я почувствовала, как Цзинь положил ладонь мне на плечо. Вырвалась и сорвалась с места.
Звук шагов гулко отдавался в пустоте. Я свернула на одну улицу, другую. Остановилась, задыхаясь. Мокрые волосы обвисли, от быстрого бега каждый вдох резкой болью отдавался в животе. Несколько секунд я пыталась отдышаться. На глазах вновь выступили слезы. Но теперь это были слезы унижения. Я позволила воображению взять над собой верх.
Потом мама истерически орала на меня – как мне показалось, несколько часов кряду, – и меня рано отправили спать. Я сидела у себя в темной комнате с угрюмой улыбкой на лице. Цзинь сумел меня напугать, рассказав какую-то сказочку для малышей, а я проглотила наживку, крючок и грузило. Пообещала себе с ним сквитаться – завтра продумаю, как буду мстить, – вот только подо всеми этими мыслями билось глубинное и более примитивное беспокойство. Я лежала в постели, и мне казалось, что привычные предметы в спальне переменились. На фоне тьмы они казались эфемерными незнакомыми тенями – силуэт плюшевого медведя вдруг стал угловатым, зловещим, а из щели под платяным шкафом черным потоком хлынула тьма.