К вечеру мне расхотелось выстраивать логические цепочки между цветком и пчелой, мухой и лягушкой. Мне хотелось видеть парящих над горами орлов, но я догадывался, что тогда бы пришлось разводить грызунов и устраивать кровопролития. Я был не прочь завести собаку, но собака не ест кокосы и вряд ли согласится питаться безмозглой рыбой.

– Во всем виноваты цветочки, – бубнил я, летая вдоль берега и чувствуя, как теряю покой.

Я смотрел на вечернее небо, яркое, безоблачное, будто в зеркало, и злился на свою безалаберность. Я не знал, чего мне жаль на самом деле: отнять жизнь у тех, кому дал, или не дать ее остальным? Это мучило и рвалось наружу. Небо хмурилось, откуда ни возьмись набежали тучи, из ущелья на берег двинулась армада грозовых облаков, море разволновалось, раскаты грома прокатились над растрепанными ивами.

– Стоп! – крикнул я, и взлетевшие космы ив и брызги волн застыли, и зигзаг молнии замер, не успев коснуться воды. Мир природы, который я помнил, был придуман идеально, мне незачем было выпендриваться. – Тут места хватит всем, пусть живут и без меня разбираются, кто кому нужен.

Мысленно я поблагодарил своего учителя по биологии, добрейшего Льва Палыча, поразительно похожего на Чехова, из-за чего многие называли его Антон Палыч, и он не обижался, а только повторял, поправляя очки: «Я лев, а не антоновка – неужели трудно запомнить?» Не зря он потратил лучшие годы на разъяснения особенностей флоры и фауны земли неразумным детям. Может, кто-то, как и я сейчас, вспоминает азы пчеловодства, разведения кролей, касаток и лошадей в суровых условиях загробного мира. После я выразил благодарность каналу Viasat Nature за сериалы о природе, под которые последние годы любил засыпать, признавая их образовательную ценность и снотворное воздействие. Сидя в комнате, я вычерпывал из себя все, что знал о животном мире, и когда запас знаний иссяк, вылетел наружу, изрядно уставший.

– Итак, зверюги! – обратился я торжественно к стадам, стаям, табунам, косякам, роям и мирно доедающему последний цветок папоротника одинокому единорогу, который оказался тут случайно, когда я размечтался. В конце концов, не все обязано быть правдоподобным. – Я сделал все, что смог, не благодарите. Остальное предоставьте эволюции. Если вы не знаете, что это такое, через несколько тысяч лет появится Дарвин, он вам все подробно объяснит. Живите, размножайтесь, и да не зайдет над вами солнце. И ты, единорог, далеко не уходи, ты мне нравишься больше всех. А тебе что нравится? Пальма? Оно и понятно, забирай, дарю.

Ландшафт изменился, я поднялся на утес и обомлел. Вокруг все было как в жизни. На многие-многие километры простирался мир, полный звуков, запахов, трепета. Я вспомнил, что больше не человек, взмыл ввысь посмотреть оттуда и ахнул. Я парил, не веря своим глазам, то приближаясь, то отдаляясь от Земли, с интересом разглядывая мир. Налетавшись, понял, мне вечности будет мало, чтобы узнать и понять то, что я воссоздал. Пускай отчасти это была копия мира, в котором я жил, но тут некому было упрекнуть меня в плагиате.

«Здорово, что я решился сделать Землю своим домом. Какая красота, ни одного белого пятнышка. Стоп. А где свет? Точно, я вылетел из него пулей посмотреть, что получилось снаружи, и не заметил, что он переместился».

Возвратившись к пальме, Колоссу – нет, Кокосу Родосскому растительного мира, обнаружил мирно спящего единорога. Раньше выше за дюнами была линия света, там начиналась комната без стен, но она исчезла. Эта пропажа повергла в ужас. Пропажу тела я принял как данность, не испытывал никаких неудобств, что тут говорить, вскоре свыкся с новым имиджем, а исчез свет – и будто исчезла часть меня, оборвалась связь, непонятная доселе, но жизненно необходимая именно здесь и сейчас. Я запаниковал. Мне предстояло искать иголку в стоге сена. Единственная здравая мысль, которая пришла на ум, – искать свет ночью.