Вот где начинался настоящий ад!

Ну, казалось бы нарисовал ты культовое сооружение, церковь.

Прекрасно!

Ведь церковь возвышается над остальными зданиями, над ресторанами, ангарами, складами, театрами, кафе, магазинами или офисами, как поэт над остальными гражданами, над менеджерами, водителями, продавцами, полицейскими, возвышается абсолютной своей практической ненужностью, отсутствием хоть какого-нибудь материального смысла.

Ведь возле церкви должно царить запустение, разве нет?

Поросшие мхом ступени, облака казалось бы замедлившие свой полёт над куполами, а рядом, на поросших мхом ступенях, неплохо было бы разместить странников, в лохмотьях развевающихся на семи ветрах, конечно лохмотья можно немного осовременить, тогда вместо рубища можно подобрать что-либо из ассортимента, например, магазина «Спортмастер».

И казалось бы, нарисовал ты церковь, и пора бы на этом и успокоиться, но художник впадает в творческий экстаз, и не может уже остановиться, и рисует ещё и голубя с оливковой ветвью в клюве, несущего благую весть, и затем, обнаружив что на картине осталось ещё свободное место размещает там призрачное видение, мираж из религиозных символов.

Учитывать рамку ― тяжкий грех, один из семи смертных грехов художника.

Но все как один художники, представившие образцы своего искусства на припланетарной площади, учитывали рамку. Это тем более странно, так как кадрирование ― пожалуй единственная в живописи манипуляция, которая легче и проще чем в искусстве фотографии.

Конечно зритель, взглянувшей на картину под именно этим прицелом, сразу же бы открыл для себя, что учитывает рамку не сам художник а нарисованные им предметы или персонажи.

К примеру злодей, поражённый копьём всадника, всадник, вместе с конём и плащом развевающийся над ними, были прекраснейшем образом скопированы, и образовывали завораживающей красоты силуэт кочующий из картины в картину, но поражённый копьём злодей откровенно учитывал рамку.

И вместо того чтобы естественным образом распластаться на земле, он, как-будто бы понимая что сзади у него уже рамка, он, изо всех сил скрючившись отчаянно вытягивал шею, и гримаса на его лице, больше необходимого повёрнутом к зрителям, вопреки замыслу художника выражало не злобу, а удивление.

Обычно в школьных сочинениях принято отвечать на вопрос:

– Что хотел сказать художник этим вот своим замечательным произведением?

Здесь же искусство достигало такой степени пронзительности, что немой вопрос звучал из самой картины.

– Какой же мудак меня так изобразил? ― будто бы вопрошал зрителей этот в общем-то второстепенный персонаж.

А если теперь взглянуть под этим вот прицелом на простейшие пейзажи, где казалось бы уже ничто не должно помешать самовыражению живописца, взглянув на картины соседних художников, то мы с удивлением обнаружим, что и в пейзажах дело с кадрированием обстоит даже ещё хуже.

Дерево, растущее несколько сбоку, вдруг обнаружив что скоро упрётся в рамку, даже упрётся в две рамки, сверху и сбоку, вдруг уменьшалось в перспективе, съёживалось, и противоестественным образом загибало ветви, как бы стремясь уместиться в картину целиком, что впрочем ему тоже удавалось не полностью.

И это дерево, просто дерево! А если речь пойдёт о портрете прекрасной незнакомки?

И художник подрезает её снизу рамкой? Хорошо ещё если он обрежет её по складкам одежды, это можно только приветствовать, а если нет?

Если прямо по ногам?

Допустим вы готовы простить хорошему художнику даже это. Хорошо.

А если на картине Ума Турман?

Ума Турман?

Если вы даже и на Уму Турман согласны, в таком вот урезанном виде, то тогда я даже и не знаю…