Позавчера началось его личная война, война, в которой он перешёл от теории к практике и в бою за взятие Нанкина убил первых врагов, не покорившихся народу, за спиной которого сияло солнце. Хотя эти убийства ему не запомнились. Враги стреляли в него, он в них. Он даже не всегда мог рассмотреть их лица. Он попадал, а они нет, и, умирая, они кричали, вскрикивали, умирая. Так и будет. Как его учили в офицерской школе: «Предсмертные крики врагов – это гимн величия Империи».

Но он оказался не готов к геноциду. Оказывается, всё это время где-то глубоко в его душе предательски пряталась жалость. Все годы военного воспитания не смогли уничтожить слабость, о которой он не подозревал.

Сегодня, когда старик-китаец безнадёжно пытался спрятаться между камнями разрушенной стены, прижимая к груди свёрток, он поднял пистолет, но медлил перед тем, как выстрелить. Из глаз старика текли слёзы, и он протягивал к нему правую руку, прижимая левой к сердцу свёрток с самыми ценными вещами, что накопил за жизнь.

Как он смел просить жизни у того, кого учили лишь убивать? Меньше всего он походил на переодевшегося китайского военного, слишком стар, скорее всего, это мирный житель захваченного города.

Раздался выстрел, продырявивший свёрток, из которого брызнула кровь, и послышался последний детский вскрик. Старик перевёл взгляд на самое ценное, что старался сохранить в этом мире, – свою внучку или внука. Откинул край одеяла и посмотрел на тельце, уже издавшее свой последний крик.

Глаза старика вновь встретились с глазами молодого офицера. В них уже не светился страх. В них читалась лишь вселенская печаль уставшей души, готовившейся оставить временное пристанище, которым служило его тело. Пуля, убившая ребёнка, пробила и грудь старика, прошив их единой иглой и сшив вместе общей нитью смерти.

– Ничего, офицерик, в следующий раз сможешь сам, – раздался хрипловатый голос коренастого пехотинца с нашивками капрала, прямоугольным лицом и почти не заметными щёлочками глаз, в которых блестела высокомерная усмешка матёрого волка. Хищника, уже распознавшего вкус крови и насмехающегося над молодым неопытным волчонком.

Ударом штыка капрал проткнул шею старика, практически отрубив голову от туловища. Пинком отбросил в сторону тело, не отпускающее бесценный свёрток, уже не имевший никакой цены.

В ответ на растерянный взгляд молодого офицера императорский пехотинец с нашивками капрала пожал плечами и процедил сквозь кривые зубы гуманную концепцию смерти:

– Зачем его мучить? Пусть лучше сразу умрёт.

После чего продолжил движение, нагоняя линию марша.

Офицер рукавом мундира левой руки, в которой сжимал пистолет, вытер выступившую испарину и ускорил шаг, догоняя шеренгу солдат.

Его тогда звали Абэ Нори, и воротник его формы украшали нашивки трёх жёлтых и двух красных линий и одной звезды, что означало, что он носит звание «шо-и», то есть второго лейтенанта. Низший офицерский чин в императорской армии, незаслуженно высокий для семнадцатилетнего недоучки. До этого он полгода после училища прослужил прапорщиком в воинской части, располагавшейся при одном из северных портов. Связи отца Абэ Амида, некогда влиятельного чиновника, позволили попасть в самое пекло жестокой войны. Войны, дающей надежду на реализацию имперских устремлений его народа по захвату Китая, а в дальнейшем Сибири и Дальнего Востока России. Ну, или смерть, достойную потомка самураев.

Он являлся последним наследником древнего клана Абэ, ветви Удзи, поэтому мечтал возродить славу предков, служивших величию страны восходящего солнца. Тогда он ещё не умирал и не знал, что в смерти, как и в убийствах, нет ничего романтического.