Я вырос в большой семье в сельском доме, в нескольких километрах от врача, где все болезни, кроме самых тяжелых, лечились травяными чаями и это было характерно для всех других сельских домов. Учитывая все это, я начал изучать медицину с гораздо меньшей, чем в среднем, верой в полезность приема лекарств, и она не была увеличена моим профессором фармакологии (materia medica).

Я приступил к выполнению своих обязанностей серьезным образом, как это делал наш добрый, редкий, старый преподаватель Буньян на своей кафедре, с гнетущим чувством, что я «наименьший из всех святых». Вся моя фармакология – лежала в жилетном кармане, моя маленькая библиотека – в голове, и ее содержимое было в очень туманном состоянии. При слабой памяти на детали и заметной неспособности овладеть истиной иначе, как путем медленного процесса переваривания и усвоения, мой мозг был скорее машинным цехом, чем кладовой. Отсюда и способность к розничной торговле была самой незначительной. В то время я ничуть не сознавал, что большая кладовая, в которой хранится много информации благодаря памяти, не является самым необходимым оборудованием для всех практических дел жизни. Я всегда находил необходимым уклоняться от некоторых воспоминаний, когда не хватало времени, чтобы выдержать целый град деталей.

То, что я не стал опасен для незадачливых больных и раненых лишь в меньшей степени, чем их болезни и раны, объяснялось исключительно моей небольшой медицинской базой, полным отсутствием гордости за знания, которые не стали со мной силой, и тем возвышенным стремлением к профессиональному успеху, которое заставляло меня хвататься за помощь, где бы и у кого бы она ни была, как утопающий за соломинку.

Мне очень повезло, что медицинский персонал этого госпиталя, насчитывавшего более тысячи коек, отличался высокими способностями и опытом, и что я поступил в него в начале военной кампании, в которой на протяжении более трех месяцев каждый день раздавался грохот артиллерии и ружей. В связи с этим наблюдался постоянный приток раненых на койки, освободившиеся в результате смертей или выздоровления.

Во всех отношениях это была лучшая больница для получения профессионального опыта из всех, о которых я знал. Здесь существовало одно жесткое правило, которое, как мне кажется, не соблюдалось ни в одной другой больнице. То есть, вскрытие трупов производилось во всех случаях смерти пациентов, ежедневно от одного до дюжины и всегда с такой тщательностью, какой я никогда не видел в частной практике.

Больше всего меня впечатлили особенности моей работы в больнице: посмертные открытия и различные методы лечения одного и того же заболевания. Вскоре я обнаружил, что, независимо от заболевания, каждый хирург сам назначал больному определенные лекарства: их качество, количество и время приема. При этом смертность в палатах была примерно одинаковой. При вскрытии часто обнаруживались хронические заболевания, о существовании которых нельзя было догадаться при жизни больного, но которые делали смерть неизбежной.

Еще одним преимуществом армейской госпитальной практики была стабильность положения и отсутствие изнурительного беспокойства друзей и родственников больных и раненых, что давало максимальные возможности для суждений и разумного подхода к лечению. А также – были высокие социальные отношения, существовавшие между офицерами-медиками, благодаря отсутствию всяких поводов для ревности: ни должность, ни жалованье не зависели от выдающихся способностей или профессиональных успехов.

Я понимал, что, несмотря на отсутствие опыта и мучительное чувство общей недостаточности знаний, больные и раненые в моих руках были в такой же безопасности от профессионального вреда, как и пациенты самого опытного врача в госпитале.