«Спасибо, любезный, – мысленно поблагодарил он рабочего, жадно вгрызаясь в лепешку. – За то, что напомнил мне: даже в самом грязном болоте иногда расцветают лотосы. Или, по крайней мере, попадаются люди, у которых совесть еще не окончательно атрофировалась под гнетом непосильного труда. Это дает некоторую надежду. Не на то, что я отсюда выберусь в ближайшее время, конечно. А на то, что, может быть, и я смогу здесь как-то приспособиться. И не просто выжить, а… что-то сделать. Что-то, что заставит этот мир если не прогнуться, то хотя бы почесаться от удивления».

Он доел лепешку до последней крошки. Голод немного отступил, но на смену ему пришло отчетливое понимание: чтобы выжить здесь и, тем более, чтобы осуществить свой дерзкий план по «исправлению» истории, ему нужно стать частью этого мира. Перестать быть просто наблюдателем, чужаком, пугалом из другого времени. Ему нужно найти свое место в этой вавилонской симфонии грязи и амбиций. И чем скорее, тем лучше. Иначе этот мир просто сожрет его и не подавится.

Глава 9: Прозрение среди кирпичей и пыли (или солнечный удар)

Дни тянулись один за другим, похожие как две капли мутной речной воды, – однообразные, изнурительные, наполненные тяжелым трудом, которого Моше, к счастью или к несчастью, пока удавалось избегать. Он научился быть почти невидимым, скользя тенью вдоль стен, прячась в нишах недостроенных сооружений, питаясь отбросами и редкими подачками. Его главным занятием по-прежнему было наблюдение, но теперь оно носило более целенаправленный характер. Он не просто впитывал язык – он изучал систему. Систему работы, систему подчинения, систему выживания в этом первобытном муравейнике.

И чем больше он наблюдал, тем больше поражался вопиющей неэффективности всего происходящего. Бригады рабочих, говорившие, казалось бы, на одном языке, постоянно не понимали друг друга. Приказы искажались, передаваясь по цепочке. Простейшие задачи превращались в неразрешимые проблемы из-за путаницы в терминах или неверно истолкованных жестов. Материалы тратились впустую, инструменты ломались, люди получали травмы – и все это зачастую из-за элементарного отсутствия внятной коммуникации.

«Это не стройка, а какой-то лингвистический кошмар наяву, – думал Моше, в очередной раз становясь свидетелем яростной перепалки между двумя надсмотрщиками, которые никак не могли договориться, куда именно следует доставить партию свежесформованных кирпичей. Кирпичи тем временем сиротливо лежали под палящим солнцем, рискуя растрескаться еще до того, как их спор будет разрешен. – Они еще даже не начали говорить на разных языках, а уже такой бедлам. Что же будет, когда Всевышний решит добавить остроты в это шоу? Боюсь, тогда они не то что башню достроить, они и туалет общественный согласовать не смогут».

В один из таких особо жарких и бестолковых дней, когда воздух плавился от зноя, а пыль стояла такая, что не было видно и на десять шагов, Моше сидел в тени огромного камня, предназначенного, видимо, для фундамента какой-то вспомогательной постройки. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Голова гудела не то от голода, не то от жары, не то от бесконечного шума стройки. Перед его глазами разыгрывалась очередная сцена производственной драмы: две группы рабочих, одна тащившая тяжелые бревна, другая – корзины с глиной, столкнулись на узком проходе, создав затор и вызвав гневные крики надсмотрщика. Причина была банальна: никто никого не предупредил, никто никому не уступил, потому что команды отдавались одновременно и противоречили друг другу.