мере, есть шанс наткнуться на что-то действительно… нелогичное. А значит, интересное».

В самом дальнем углу, за покосившимся стеллажом, который, казалось, вот-вот рассыплется в прах, он заметил небольшой ларец из темного, почти черного дерева, без каких-либо украшений или надписей. Ларец не был заперт. Внутри, на подкладке из выцветшего, истертого бархата, лежал всего один свиток.

Он был не похож на остальные. Пергамент – если это вообще был пергамент – имел странный, серовато-зеленый оттенок и был на ощупь необычно гладким и прохладным, почти как змеиная кожа. И символы… Символы, покрывавшие его узкими, извилистыми строчками, не принадлежали ни одному известному Моше алфавиту. Они были одновременно и геометрически точны, и пугающе органичны, словно застывшие отпечатки каких-то неведомых существ или фрагменты давно забытого, чуждого языка звезд. От свитка исходил едва уловимый, слегка металлический запах, напоминающий озон после грозы.

Моше почувствовал, как по спине пробежал холодок, не связанный с прохладой этого заброшенного места. Это была смесь любопытства, азарта и смутной, необъяснимой тревоги. Он осторожно взял свиток в руки. Тот был удивительно тяжелым для своих размеров.

«Ну, здравствуй, красавец, – мысленно поприветствовал он находку. – Посмотрим, какие тайны ты мне поведаешь. И сильно ли расстроится реб Залман, если я "случайно" зачитаю тебя до дыр. В конце концов, для трактата об архитектурных метафорах может понадобиться самый неожиданный материал. Особенно если метафоры эти – из другого мира».

Он быстро огляделся, убедился, что по-прежнему один, и аккуратно спрятал свиток под полой своего длинного кафтана. Ключ от «запасника» он вернет реб Залману с благодарностями и туманными обещаниями великих открытий. А сам, этой же ночью, приступит к изучению своей добычи. Что-то подсказывало ему, что этот пыльный, забытый всеми свиток – именно то «другое», чего так жаждал его беспокойный ум. И что скучать ему в ближайшее время точно не придется.

Глава 3: Лингвистический зуд и запретные символы

Каморка Моше больше походила на чулан для забытых вещей, чем на жилище прилежного ученика ешивы. Узкая, как пенал, с единственным крохотным окном, выходившим в глухой колодец двора, она едва вмещала топчан, шаткий столик и пару полок, прогибавшихся под тяжестью книг – как дозволенных, так и тех, что лучше было не выставлять на всеобщее обозрение. Воздух здесь всегда был спертым, пахнущим пылью, старым пергаментом и чем-то неуловимо кислым – возможно, остатками вчерашнего ужина или просто застарелой скукой. Но в последние несколько дней к этим ароматам примешался еще один – едва уловимый, тревожный металлический запах озона, исходивший от свитка, который теперь занимал все мысли Моше.

Он расстелил его на столе, придавив по углам тяжелыми томами Мишны, чтобы упрямый пергамент не сворачивался обратно в трубку. При свете единственной чадящей масляной лампы таинственные символы, казалось, оживали. Они то извивались, как крошечные змейки, то застывали в строгих, почти математических формах, то вдруг напоминали отпечатки птичьих лапок на влажном песке. Ни один известный Моше язык – а знал он их немало, от классического иврита и арамейского до греческого койне и даже основ вульгарной латыни, подхваченной у заезжих торговцев, – не имел ничего общего с этими письменами.

«Ну и задачку ты мне подкинул, неизвестный автор, – бормотал Моше, склоняясь над свитком так низко, что его нос почти касался прохладной, странной кожи. – Если ты хотел, чтобы твое послание осталось неразгаданным, то поздравляю, ты был близок к успеху. Но если ты хотел заинтриговать до зуда в мозгах какого-нибудь скучающего гения вроде меня – то тут ты попал в самую точку. Это похлеще любого каверзного вопроса реб Хаима».