Когда жатва кончилась, рабочие, как всегда, пришли «со снопом». На балконе нашего подъезда мы встречали их. Им подносили (каждому и каждой) чарку водки, они целовали нас и пели песни. По этому поводу Зеленька (гувернантка детей) сказала: «В стране революция, а наша Меменька (так называли меня дети) разыгрывает сцены из Евгения Онегина». Помню, один из крестьян был совершенно пьян, едва держался на ногах. И я видела, что бабы смотрели, улыбаясь: как же я буду его целовать? И я героически его поцеловала.

Помню как-то, вероятно это было в конце июля 17-го года, сижу я в саду в нашей беседке. Рядом со мной спит в колясочке маленькая Ценка. Подходит ко мне наш крестьянин. Я узнаю в нем Антона Ломаку. Это был известный в округе очень ловкий вор. Крал он и в нашем имении, но мало, как будто больше из озорства. Присаживается он на травке передо мной, и мы разговариваем некоторое время о том о сем… И вдруг он говорит: «Я вот хотел вам сказать, как можно заставить молчать собаку, которая ночью во дворе на цепи и лает на вас? Надо схватить цепь и тащить собаку к себе. Она испугается, начнет упираться и сейчас же замолчит совсем, перестанет и лаять и ворчать. Тогда ее нужно притянуть к себе и задушить руками. После того во дворе можно делать свободно все, что захочешь». Я с интересом слушала, а потом спросила: «А для чего ты мне это все рассказываешь?» – «А как же, – сказал он, – времена такие, может вам когда и пригодится»… Я расхохоталась. Представила себе, как это я душу собаку и потом краду что-нибудь во дворе. А между тем этот вор Ломака, по-видимому по своему искренне, желал мне добра. В этом мы убедились, когда пришлось бежать из Отрады в Новомосковск.

Под осень 17-го года к нам приехали только что поженившиеся твой дядя Георгий и Таня Родзянко.21 Как приятно было смотреть на их счастье. Скоро они уехали в Киев.

Все лето, осень и начало зимы мы жили, как и прежде, только начали приходить вести, что хорошо бы запастись сахаром, свечками и другими товарами. По совету управляющего это закупалось. Все сложили в сундук у Миши в уборной и поставили под кровать, стоявшую там. Но вот как-то ночью Мишу разбудили. В ту ночь кто-то из детей был болен, и я спала в детской. Какие-то люди пришли с управляющим и потребовали отдать все эти наши запасы. Взяли и телегу, и муку в хозяйстве (несколько мешков). Взяли и нашу лошадь, толстого водовозку – першерона… Проходя по комнатам, старший указал на мои брошки, вколотые в подушку на туалете в спальне, и посоветовал: «Вы это спрячьте, нам не нужно, а другие у вас это возьмут».

Скоро мы узнали, что в село пришли обратно с фронта солдаты. Их было человек пятнадцать. Это была молодежь нашего села, но они были с ружьями и в селе все их боялись. Фактически они там всем распоряжались. Явились они как-то и к нам. Это было утром. Миша уже одевался в уборной. Ко мне с этим известием прибежала молоденькая поднянюшка, «Дуня круглолицая», как мы ее называли в отличие от другой Дуни. Председатель Думы ласково называл ее Дуня толсторожая. Она не обижалась и весело ему улыбалась. Вбежав ко мне, она сказала: «Солдаты увели Михал Михалыча». – «Куда?» – «В контору». – «Какие солдаты, наши или чужие?» – «Наши», – «Они пьяные?» – «Нет». И я улыбнулась: наших солдат я не боялась. Но испугалась очень наша Зеленька, гувернантка детей. Когда Дуня сказала ей, что барина мужики увели в контору, она с ужасом спросила: «А что же Елизавета Федоровна?» – «Смеются», – ответила девушка. Потом Зеленька говорила: «У меня сразу отлегло от сердца».

Оказывается, эти солдаты пришли только требовать увеличения платы сроковым рабочим. Миша это сделал и скоро вернулся домой.