Каждый будний день в десять часов утра Миша ходил в свою канцелярию мирового судьи разбирать судебные дела. Я очень любила слушать взаимные обвинения тяжущихся, допросы свидетелей – все это меня очень интересовало. Я воображала себе, как бы я решила то или другое дело. Обычно это были небольшие кражи, взаимные оскорбления, иногда пьяные драки. Дела решал или Миша один или к нему съезжались волостные судьи. Тогда после допроса свидетелей объявлялось: «Суд удаляется на совещание». Это означало, что все должны удалиться из комнаты, уходила и я, и двери запирали. Миша говорил, что его поражает здравый смысл и чувство справедливости этих волостных судей. Когда был волостной суд, обязанность Миши сводилась к указанию статьи закона подходящей к данному случаю. Помню один раз Миша вынес приговор тюремного заключения двум парням. А они неожиданно бросились на пол в земном поклоне со словами: «Покорнейше благодарим». Я удивилась. Оказывается, они ожидали большего наказания. Они украли из запертого амбара несколько мешков пшеницы у какой-то старухи. В краже признались, пшеницу вернули, и баба их простила. Но уголовное дело было уже начато, а по русским законам оно прекращено быть не может, и кража со взломом карается очень строго. Они это знали, а Миша дал им минимальное наказание, кажется три месяца тюрьмы. Интересно, что в Сербии, куда мы попали в беженстве, законы другие, и дело о краже может быть прекращено по взаимному соглашению. В каждой стране иначе, согласно обычаю.

В начале войны в Новомосковске был концерт в пользу раненых. Все общественные деятели и все помещики принимали в этом участие. Пели и любители, и профессиональные певцы. Пел хор Славянского19 под управлением его дочери. Все происходило на открытом воздухе в городском парке. Помню в перерыве прошел слух, что видны в темноте на горе электрические фары спустившегося немецкого аэроплана. Всполошился красавец местный исправник. К нему в наш автомобиль напросились кое-кто из жителей Новомосковска, и поехали на борьбу с этим аэропланом. Пока они собрались, аэроплана и след простыл. Нашли они только записку помещика Харитоненко к своей любовнице, и все подтрунивали над боевым выездом молодого исправника и местных храбрецов. А на горе, оказывается, просто остановился автомобиль Харитоненко.

Годы войны шли, а жизнь наша спокойно протекала в Отраде, как и прежде. Только неожиданно яйца стали цениться дешевле. Хотя у нас было довольно большое куриное хозяйство, яиц иногда не хватало. То ли их крали, то ли курочки уходили нестись в байрак, и яйца не удавалось найти. Я посылала покупать их в селе. Раньше десяток яиц, как помню, был десять копеек, во время войны – только пять копеек. Почему? Оказывается до войны и яйца, и целые стада гусей и другой птицы шли через границу в Австрию и Германию. Теперь вся эта живность оставалась в России. В селах не очень страдали от войны. Конечно, горе было расставаться с призванными, но скоро после начала войны в Думе прошел закон о щедрой помощи солдаткам, и жили они вполне обеспеченными.

В четырнадцатом году мобилизация в России прошла блестяще. Стало известно, что 98% призванных явились в свои призывные участки. В народе не было стремления уклониться от войны. Расшаталось все только в шестнадцатом году. Помню, с каким тогда ужасом в глазах наш управляющий, вернувшийся с фронта, говорил нам: «Представьте себе, что делается, солдаты называют Государя „Николай пробкин“». Нам показалось это странным, потому что мы продолжали получать письма от солдат, все такие же трогательные, благодарные за наши посылки.