– Может, дождемся Волчка? – спросил я.

По моим представлениям, вдвоем с этим проворным парнем мы бы управились куда быстрее – и у меня было чувство, что охота на крыс должна бы прийтись ему по душе.

Но Юфрозина была другого мнения. Едва взглянув на меня, она произнесла ровно и вежливо:

– Я не разрешаю детям дотрагиваться до ядов.

Что ж, трудно ее в этом упрекнуть. Хоть, по моему рассуждению, у юного Волчка достало бы ума не есть крысиный яд и не облизывать пальцы – кто я, чтобы спорить?

Пришлось ползать по полу одному. Проклятущие чулки все время сползают, сбиваясь под коленями. Я притомился без конца их подтягивать, и ноги под ними нестерпимо чешутся. В ближайший выходной пойду на ферму и заберу свои носки – все равно под юбкой не видно, что у меня на ногах.

Ох, Марит, Марит… Я тяну, тяну, и все-таки подбираюсь к этому вечеру, к этой болевой точке, ради которой – всё, вообще всё, ради которой я здесь, и что? я ничего не смог.

Я лежал на полу с дощечками, с коробкой мелких гвоздей, с банкой, полной крысиной отравы, и слушал, как в кухне Юфрозина тихо, размеренно обсуждает со старой Пири, что приготовить – сегодня, завтра, на неделю вперед. Потом она сказала: «Солнце какое. Пуговицы закончились, пойду в лавку». А Пири ответила: «Ветер сырой, посидела бы дома». А она удивилась: «Да какой там ветер. Последнее солнце». И я удивился – не было никакого ветра, я ходил к колодцу, тишина и золотые листья, осень как она есть. Почему Пири так сказала? Это я теперь себе задаю вопрос – а тогда просто не понял, подумал – может, правда, старые кости ноют. Может быть, потом будет дождь.

Но дождя не было, не было ни облачка, а Юфрозина ушла и быстро вернулась, и вернувшись, скрылась в мастерской до вечера – у меня и времени не было хорошенько к ней приглядеться. Но Пири на кухне молчала и гремела посудой не так, как обычно, и у меня сердце было не на месте. Это я теперь понимаю – тогда не понял. Всё задним умом.

Ива ходила за мной, как хвостик, устраивалась рядом, наблюдая мои дела, помогая по мере сил. И старуха, и девочка, и женщина в мастерской были как будто связаны туго натянутой нитью: тронь – и зазвенит, лопнет. Вдруг вспомнилось, что «в доме повешенного не говорят о веревке». В этом доме тоже о чем-то не говорят.

Лютик пришел к обеду и уселся за свои книжки. С ранними сумерками вернулась Осока, перекусила хлебом и молоком и хмуро устроилась под окном с работой – что-то у нее не ладилось, я видел, как она маленьким ножичком распарывает сшитое и кусает губы. Пири выглянула было из кухни, чтобы дать ей поручение, но, глянув, махнула рукой и отправила меня на берег озера за песком.

Поэтому момент, как Волчок со щенком появились в доме, я пропустил.

Щенок был жалкий. Я не слишком разбираюсь в животных, но мне сразу показалось, что с ним не все ладно. Он вяло лежал под лавкой у окна, пока Волчок выпрашивал у Пири для него молока. Когда блюдечко с молоком и хлебным мякишем поставили перед его носом, щенок жадно потянулся к еде, но стоило ему проглотить несколько кусочков, как все пошло обратно. Ива и Осока, жалостливо присевшие рядом с ним, брезгливо отпрянули, Волчок метнулся за тряпкой.

– Он больной, – тихо сказал Лютик, неслышно подходя сзади.

– Сам вижу, – огрызнулся Волчок. – И что?

Кажется, Юфрозина вошла именно в эту минуту.

– Мам, – напряженно сказал Волчок. – Можно, он у нас будет жить?

Щенок жалобно запищал, и его снова стошнило. Дальше все было очень быстро.

Юфрозина взглянула под лавку и закричала:

– У него черви!

Девочки отрывисто взвизгнули, отпрыгнув подальше.