Конечно, отчасти их можно понять, слов нет: каждая пилит утром из своих Пиндюрей (так я для простоты называю все новые микрорайоны столицы), наспех вкривь-вкось накрашенная, измятая и расхристанная, будто с ней бог знает что пытались сотворить в этом трижды проклятом городском транспорте, – весьма жалкое, что и говорить, зрелище. И тут являюсь я, розовея нежным, естественным от спокойного, безмятежного сна румянцем, не припорошенным дорожной пылью, не забеленным за час толкотни-беготни раздражением, я даже еще чуть причмокиваю губами, и глаза мои прозрачны и чисты, как у невинного дитяти. И так изо дня в день. Согласитесь – это все равно что ежедневно на глазах у изумленной публики вытаскивать из крутящегося барабана выигрышный билет на фантастическую, непосильную для нормального сознания сумму. И главное – отнять нельзя, правила игры не позволяют. Но почему так? Ведь всем нужно, все хотят, а тут ни за что ни про что все мне и мне.

Я их даже очень жалела всегда, правда-правда, сочувствовала умом и душой. А на деле, как нарочно, беспрерывно подливала масло в огонь вот уже несколько лет не затухающей зависти, почти ежедневно опаздывая на работу. Да притом еще ухитрялась это делать не один, а два раза в день: утром и после обеда, так как не могла отказаться от детской привычки к дневному сну. Забегу, бывало, домой, пообедаю и минуточек на пять-десять прикладываюсь к подушке, каждый раз в святой уверенности, что ни на миг больше. В результате со мной перестали разговаривать, меня нарочито не замечали, терпя мое присутствие как нечто неизбежное, хотя и в высшей степени неприятное, с чем бороться бессмысленно. Как, скажем, пресловутую озоновую дыру, или низкую зарплату, или отсутствие в жизни чего-то большого и светлого, ради чего вообще стоило бы жить и мучиться.

Это был бойкот. Я стала персоной нон грата и могла спокойно спать в любое время суток сколько заблагорассудится, чтобы уж соответствовать своему статусу в полной мере. Однако вышло все как раз наоборот, в связи с тем, что вдруг одновременно на меня напала бессонница, я села на специальную полуголодную диету и перестала ходить домой обедать и, наконец, в нашей служебной обители, чего давно уже не бывало, появилось новое лицо – Алешка.

Алешка. Странное это создание, с первого взгляда не разбери что: мальчик или девочка, юное или вечнозеленое, умное или как пробка, – оно прибилось ко мне, как наугад брошенная палка к случайному берегу. А прибившись, прилипло, приклеилось намертво.

Она таскалась за мной неотвязно. Даже в туалет я теперь не ходила одна, рядом за перегородочкой кряхтела Алешка. А если я оставалась ночевать у кого-нибудь из своих многочисленных партнеров или принимала кого-то из них у себя, тут же рядышком болталась и Алешка. Она бродила, как сомнамбула, по чужой или по моей квартире и могла возникнуть в любой точке и в любой не предназначенный для посторонних контактов момент. Длинная, тощая, сутулая, она могла крючком нависнуть над моим трясущимся в любовной лихорадке телом и, невзирая на столь пикантное обстоятельство, бесстрастно протянуть мне гомеопатические пилюли, которые, согласно предписанию врача, мне следовало принимать строго по часам, а стало быть, по Алешкиному разумению, именно в эту минуту.

Поначалу мои партнеры, да и я сама, были шокированы Алешкиной бесцеремонностью, но в конце концов смирились и перестали обращать на нее внимание. Было в ней что-то патологическое, бесчувственное, в смысле отсутствия чувственности, а не чувствительности. Этого было хоть отбавляй. Она не только с первого взгляда казалась существом неопределенной принадлежности к какому-либо полу, но и во всех своих проявлениях была бесполой, одинаково ровно относясь к обеим половинам рода человеческого.