Если бы мне предложили назвать десять лучших, на мой взгляд, поэтов-современников, я бы перечислил заветные имена, а в конце добавил: «И Гамзатов». Когда бы список сократили до пяти, я тоже в конце сказал бы: «И Гамзатов». Наконец, если бы пришлось выбрать одного любимого поэта, я и тут бы прибавил: «И Гамзатов». В любых сочетаниях, при любой избранности имя Расула Гамзатова всегда будет стоять в ряду лучших. Наша поэзия не мыслится без его стихов, как недавно лишь дагестанская, а в будущем – твёрдо в это верю – мировая литература. Подлинная человечность одухотворяет творчество дагестанского поэта. Высшая из ценностей на земле для него – человек.

Он был красивый мужчина. Мужественный, обаятельный и остроумный. От него всегда веяло свежестью и чистотой.

Я думаю, сама аура его такая – светлая, чистая. Рощин особо не «диссидентствовал», не обличал «софью власьевну», не его амплуа. Но и от официоза социалистического реализма был далёк, первую пьесу его поставили только спустя четверть века. Шёл себе между чёрным и белым.

У него без сомнения не отнять уже любовь почитателей и учеников, любовь и благодарность всех режиссёров и особенно актёров, с удовольствием сыгравших и поработавших на его пьесах, прославившихся. Молодые драматурги переделывают и осовременивают его пьесы, как они делают это с пьесами Шекспира, Чехова и Горького.

Cтихи Юнны Мориц слишком крепкий напиток, эссенция, которая обжигает, сдирает заскорузлую кожу с сердца, чтобы осталась только одинокая вечная душа, хранительница мировой гармонии и красоты, и голая совесть. Совесть, которая, по утверждению Бердяева, есть место встречи человека с Богом… Для Юнны Мориц нет эстетики вне этики, вне милосердия и сострадания, вне красоты, спасающей мир и красоту.

…Её молодое, дерзкое, страстное творчество – как стихи Пушкина, как стихи Тициана Табидзе, как стихи Есенина и Маяковского, Ахматовой и Цветаевой – принадлежит вечности, той чистой и нетронутой вечности, прохладное сияние которой отражается в её лирике.

…Притом, что дело её – высокая лирика, её всегда тянуло и на метафизическую ухмылку («Любовь до гроба. Жизнь до гроба. Что дальше – сообщат особо». Или: «А пока мы ждали рая, нас ждала земля сырая»). Не сдавая позиций на «небе», пересмеять его, поскольку «смеётся небо над землёй». Тогда: «Смеётся факт, не веря бредням… Кто будет хохотать последним?»… Отчаянная ностальгичность мироощущения Ларисы Миллер захватывает и прошлое поэзии… Как это удаётся – вот тайна её семантически нетаинственной поэзии. Неотменяемая тайна, собственно, равносильна здесь загадке классического стиха: почему он избежал участи анахронизма (в отличие от живописи любого периода, например)?