Утром контора была полна людьми. Прознав про досадное происшествие, что в ней приключилось, народ приходил вроде бы справляться о здоровье Демьян Устиныча со товарищи, а сам шнырял глазами по стенам да по углам, выясняя, как все было, и где ж те несметные сокровища, на какие покусились залетные гости. Сокровищ не наблюдалось, и все вскоре потеряли интерес. Глебушкин был бледен и несколько вял, беспрестанно покашливал и тер шею, будто у него болело горло. Аполлинарий, оторвавшись от переписывания какой-то бумаги, взглянул на него:

– Никак ты заболел, друг Савелий? Гляди, и нос у тебя красен сделался и голос хрипит. Отпросился бы у Демьян Устиныча со службы, да доктору показался. Он бы тебе порошков каких дал. А то, гляди, подхватишь инфлюэнцу, и кирдык.

– Я не болен, Аполлинарий. – Ответствовал Глебушкин, и слабая улыбка озарила его бледное лицо. – Эшарпом, должно быть, горло перетянул более, чем нужно, вот и болит теперь.

– Не заливай, Глебушкин! – Порфирий ловко осыпал красиво исписанный лист песком и сдул его прямо в сторону Савелия. – У тебя отродясь на шее, окромя прыщчей, ничего не водилось. Она у тебя длинна, на манер гусиной, никаких эшарпов не хватит, чтоб прикрыть. Даже драдедам жаль на тебя тратить, не то, что нити шерстяные. Хотя по тебе, Савелий, другой галстук плачет. Ежели вон помощник инспектора в тебе вора признает, по этапу пойдёшь.

Савелий покраснел, после вновь побледнел, поднялся с места, собираясь что-то сказать, но тут к нему шагнул как-то неловко искомый Мышко, собственно персоною, и поглядел внимательно. Bloc-notes в его руках не наблюдалось, верно, записывать не станет. Тогда, зачем он здесь?

– Как вы, Глебушкин, сегодня? Нет идей, кто мог ограбить контору?

– Простите великодушно, Арсений Фридрихович, – Ответствовал Савелий, становясь ещё более бледен и демонстрируя удивительную памятливость к именам. – Но, сдается мне, воспитанные люди сперва желают здравия предмету своего разговора, а после задают вопрос.

Писари ахнули от такого вольного обращения Савелия с представителем власти, а Демьян Устиныч даже крякнул, закашлявшись, и произнес, слабея голосом:

– Что ты себе позволяешь, Глебушкин?

Мышко поморщился на такое сперва, а после улыбнулся криво:

– Ну будет вам, господин Зябликов. Излишнее рвение в воспитании юнцов мне от вас не требуется. Молодой человек прав. Я не поздоровался. И в контору вошел, не сообщая о себе. Хотел лишь довести до вашего сведения, что подозрительный экипаж, схожий с тем, на каком отбыли грабители, был найден вчера спокойно стоящим подле ворот городского парка, а молошница, что доставляет молоко в дом госпожи Прокопьевой, генеральши, любезно сообщила нам, что уже видала его неоднократно меж забором поместья Алёны Адамовны, улицей и вашею конторою. У него был сбит лак с правой стороны и проседала одна пружина.

– Экие у нас пошли молошницы, в экипажах сведущие. – Удивился Демьян Устиныч. – Будто не в России-матушке живём, а в Северо-Американских Соединенных штатах. Там, говорят, особы женского полу в штанах мужских расхаживают свободно, греха не боясь. Неужто сия болесть вольная уже и до нас докатилась?

Мышко засмеялся весело, отчего показался всем молодым и задорным:

– Да нет, Демьян Устиныч. Молошница ни о чем таком в строении экипажа представления не имеет. Она его так признала. По виду… Мы его под ваши двери доставили. Извольте взглянуть, может тоже видали когда?

Все служители конторы высыпали на улицу, принявшись оглядывать экипаж, шуганув при этом мальчишек, что толклись подле него, трогая крепкие колеса и любуясь сиденьями из зеленой кожи. Лошади впряжены были в него отменные. Да и сам предмет гляделся всем очень дорогим и красивым.