– Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, – сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). – Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.

Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.

– Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.

– Я вернусь и доучусь, – сказал я.

Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.

– Это не важно, – сказал он. – Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.

ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель – женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах – сказываются долгие годы скалолазания. В руках – сумка с вещами.

– Прости, не могла попасть к тебе раньше, – сказала мама. – Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и…

– Ничего страшного, – перебил я.

Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном – этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.

Мама подошла ближе – поглядеть на ссадины у меня на лице.

– Выглядишь не шикарно, – сказала она.

– Спасибо.

Мама принялась ходить из угла в угол.

– Как близнецы?

– С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.

Меня передернуло. Маму расстраивать – одно, а вот обижать Патрисию и Паулу – другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» – так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» – на меня – с открытым ртом, словно я бог какой.

– Говорю тебе, Пик, в этот раз ты влип не по-детски! Шесть небоскребов! Тебя съедят с маслицем и сплюнут не без удовольствия. Рольф обзвонил всех своих хоть сколько-нибудь влиятельных знакомых, но я не думаю, что знакомства нам помогут. Он сумел добиться отсрочки предъявления обвинений, потом постарался отсрочить процедуру еще…

(Я частенько видал маму на нервах, но чтобы такое! Она бегала по комнате, как разъяренный леопард по клетке.)

– …Мы надеялись, что пресса про тебя забудет и переключится на что-то другое, но после вчерашнего все эти надежды можно просто спустить в унитаз. И окружной прокурор – а Рольф с ним в школу ходил, – и судья зарезали эту идею на корню…

– Момент, – сказал я. – «После вчерашнего». Ты о чем?

Мама замерла и посмотрела на меня. Рот раскрыт, глаза распахнуты.

– Ты ничего не знаешь?

Я покачал головой.