«Вашему Величеству нужно учиться, Вашему Величеству надо все знать!» – мысленно передразнил он светлейшего князя Меншикова, любимца и ближайшего помощника деда и бабушки, да с недавних пор его собственного нареченного тестя.

«Вестимо, надо, кто спорит! Но когда погода такая! Часто ли в Петербурге…» – думал дальше свою горькую думу двенадцатилетний монарх.

– Дозволите ль войти, Ваше Величество? – прервал его мысли голос первого воспитателя Андрея Ивановича Остермана.

– Входи, барон, – не поворачиваясь, будто не отрываясь от занятий, ответил Петр.

– Прошу простить великодушно, что помешал трудам вашим, – продолжал тот. – Я лишь заглянул осведомиться, не нужна ли в чем моя помощь, нет ли каких пожеланий у Вашего Величества?

«Пожелания—то у меня есть, но так я тебе и сказал, сейчас начнешь вторить светлейшему „учиться, учиться“!» – мелькнуло в голове у императора, вслух он произнес коротко, как бы не отвлекаясь от дела:

– Нет, Андрей Иванович.

– Могу ли я позволить себе посвятить сей день прочим государственным делам?

– Разумеется, если понадобишься, я всегда могу за тобой послать, работай во славу отечества и не волнуйся обо мне, можешь хоть несколько дней сряду.

– Благодарю, Ваше Величество, что предоставляете мне такую свободу, но вы – не только моя главнейшая и первейшая, но и самая приятная и любимая обязанность…

– Если какие—то твои дела тебе невмоготу или не в удовольствие ты скажи мне прямо, барон, я сейчас велю их с тебя снять, – понял воспитателя в русле своих собственных настроений юный царь. «И правда, вечно на него столько наваливают, и в Верховном—то ему Тайном совете сидеть и там, и сям … “ – рассудил он про себя. – Правда, говори, хоть сей момент…

– Вы бесконечно добры и сострадательны к людям, Ваше Величество, – испугавшись, начал выкручиваться Остерман, которому любая из его должностей была дороже зеницы ока. – Ваши порывы облегчить долю ближнему, говорят об огромном благородстве и доброй христианской душе, но позвольте старику предостеречь вас. Недобросовестные и ленивые люди, кои встречаются иной раз, могу воспользоваться сим вашим блистательным качеством во зло. Что касается меня, то я готов и с радостью буду выполнять дела и обязанности вами на меня возложенные и только за честь почту, если вы и впредь будете задействовать меня для службы вам. Я служил вашему деду, вашей бабушке, и вы не погнушайтесь мной.

– Ладно, тогда ступай, – соскучившись выслушивать витиеватые речи Остермана, скомандовал Петр.

– Слушаю, Ваше Величество, – с поклоном ответил тот и побрел к карете в недоуменном состоянии, так как воспитанник сегодня повел себя, мягко выражаясь, не в свойственной ему манере.

Не прошло и двух минут, как двери снова распахнулись.

«Ну вот что—то забыл досказать. Пугну—ка его» – мелькнуло в голове у Петра.

– Барон, ты решил не давать мне заниматься сегодня! – недовольным тоном буркнул он и резко повернулся, чтобы посмотреть, какая гримаса получится у воспитателя от такой встречи.

Вместо ожидаемого он увидел перед собой хорошенькое—прехорошенькое, любимое—прелюбимое личико своей ненаглядной тетушки Елизаветы Петровны. На мгновение застыв от радости и восторга, он бросился к ней обнял и начал целовать.

– Петруша! Негодный! – наконец возмутилась она. – Я, кажется, предупреждала тебя, государь мой, что если ты будешь крепко и больно целоваться, я оттреплю тебя за уши!

И она ловко схватила Петра за ухо да так сильно, что он неподдельно закричал от боли:

– Лиза! Лизонька! Пусти! Пусти!

– То—то же!

Но лишь Елизавета ослабила пальцы, Петр снова обхватил ее и принялся целовать с прежней страстью, а когда она не без борьбы и усилий высвободилась, он ловко отскочил и бросился наутек. Какое—то время они кружили вокруг письменного стола. Елизавета всерьез была намерена поймать племянника, однако, скоро ее гнев отошел, и она прекратила беготню.