– Но кого нам выбрать из них для себя, – спросил сын.

Дарья Михайловна внимательно посмотрела на него. От предвкушения праздника он разрозовелся, волосы его распушились и пошли легкими кольцами, глаза горели.

– Почему бы тебе не стать Купидоном, Амуром. Елизавета Петровна, наверное, будет Венерой. Ты любишь при ней быть. Амур – сын Венеры, будешь иметь полное право неотступно следовать за ней, – без всякой, впрочем иронии или издевки предложила светлейшая княгиня.

– Ну нет, матушка! – последовал горячий протест, – Не буду отпираться, я люблю с великой княжной побеседовать, но быть ее «сыном» – никогда! Сами посудите, коли на то пошло, я ей больше в мужья гожусь!

«Ах ты, Боже мой! – думала княгиня, улыбаясь сыну. – Знал бы ты, малыш, что твой отец и такой вариант имеет ввиду, правда, последнее время, слава Богу, притих на сей счет.»

Вслух она уважительно произнесла:

– Воля твоя, князь, коли тебе не по душе, разве кто станет тебя неволить, помилуй! Разумеется, придумаем другое.

И все четверо углубились в подготовку костюмов.

Княжна Мария совсем не интересовалась бы предстоящим праздником, если бы у нее не возникла надежда, что каким—нибудь чудом там окажется Федор. Если умом рассуждать, этого не должно было случиться, но Марии хотелось надеяться, они так давно не виделись с Федором. Крошечная возможность встречи окрасила жизнь государевой невесты. И она с таким упоением взялась за подготовку, что даже напугала Дарью Михайловну, которая давненько не видела «свою старшенькую» в счастливом возбуждении.

«С чего бы она столь разошлась? – размышляла княгиня, погладывая на Марию. – Не лихорадка ли у нее начинается? – но сразу себя одернула. – Нет, княгиня, скорее с вами что—то не в порядке. Позволительно ли всего пугаться и все видеть в черном свете?!»

Князья Долгорукие, особенно и в частности, Алексей Григорьевич (второй воспитатель царя) и Василий Лукич, его кузен и член Верховного тайного совета не сидели сложа руки. Они ни на минуту не забывали о своем намерении оттеснить князя Меншикова от юного царя. Особенно горячо, старался Алексей Григорьевич. Внешне покорное поведение Долгоруких и при смене власти, и в первые недели после вступления на трон Петра II, и при подготовке обручения императора с княжной Меншиковой и во время него дало свои плоды. Меншиков сохранил за князем Алексеем должность второго воспитателя царя. Правда, перевел Петра жить к себе и имел пред своими ясными очами все, чтобы не происходило с его венценосным названным зятем, или сыном, как предпочитал выражаться сам светлейший, но иметь право в любой день общаться с Петром было неоценимо для Алексея Григорьевича. Большие надежды он по—прежнему возлагал на своего сына Ивана, любимца и лучшего друга императора, недавно получившего звание камергера. С сыном совладать было не просто, но время от времени от него можно было получить серьезную и надежную помощь, даже без его участия или желания.

Прознав из проговорки Ивана, что во дворце Меншикова планируется маскарад, князь Алексей немедленно приступил к сыну. Как обычно, он начал с того, что стал укорять камергера царя в сыновней неблагодарности и в нерадении за семью. Потом потребовал, чтобы «хоть единожды» Иван постарался для сестер. Не понимая, с чего батюшка во гнев вошел, и что опять от него надо, Иван взмолился:

– Господи, батюшка, да чего вы от меня хотите?

– Того, чтобы ты хоть немного думал о ближних! – продолжал «артподготовку» Алексей Григорьевич.

– Хорошо, поставим вопрос иначе, – с трудом удерживая себя в равновесии, продолжал дознаваться Иван. – Что я должен сделать, чтобы вы, батюшка поверили, что я, как добрый христианин, неизменно думаю о ближних.