«Страх не стать счастливой не даёт шанса насладиться сиюминутным счастьем – точно так же как и страх смерти толкает прямо в ее объятия» – думаю я.

– Ты выйдешь за него замуж?

Я настолько погружена в свои мысли, что и голос Анхеля звучит, словно откуда-то изнутри меня.

– Что?

– Ты, ведь, выйдешь за Алессандро, когда все это закончится?

Этот нелепый инфантильный вопрос озадачивает. И совершенно точно – его задал Анхель, потому что я бы никогда не осмелилась спросить саму себя об этом. Неловкость ситуации усугубляет и то, что как-то внезапно я понимаю – его голова лежит на моих коленях, и я бессознательно тереблю эти непослушные черные кудри. Он смущен, но продолжает лежать и смотреть на меня, в ожидании ответа.

– Я как-то не думала об этом… Наверное.

– Почему «наверное»? Разве ты этого не хочешь?

– Хочу, но… Пусть сначала все это закончится, а там уж видно будет.

– А я точно знаю, что женюсь. Серьезно, как только закончим это дело, сразу женюсь.

Я смеюсь его радужным мечтам, его уверенности.

– Да ну! И на ком? У тебя разве есть девушка?

– Есть. Встретил ее там, в горном селении. Ее зовут Мария.

– А…да, кажется, припоминаю… Она милая. Почему же ты сразу на ней не женился. Почему не остался там, с ней?

Он подергивает плечом.

– Отчасти из-за Тересы, я ведь не мог ее так бросить… Хотя уже и не знаю, нужен ли я ей вообще. А с другой стороны, дело во мне самом. Я не мог оставаться в стороне, когда творится такое. Понимаешь, я хочу для нас с Марией лучшего будущего в стране, свободной от нищеты и угнетения. В нашей освобожденной стране. Чтобы не скрываться в этом богом забытом месте, а жить открыто, и не в трущобах, а в центре города, в нормальном человеческом доме… И никого никогда не бояться. Вот когда мы сделаем это возможным, я на ней точно женюсь! И наши дети будут свободными и счастливыми!

– Пригласишь меня на свадьбу?

– Обязательно!

Я снова играючи треплю его кудри.

– Ну, братишка! Ну, ты Дон Жуан! А чего это ты тогда разлегся у меня на коленках?! Как-то это нехорошо, раз у тебя уже невеста имеется!

Он смущается еще больше. Но не встает.

– Да, что такого?! Просто так удобно лежать…и приятно.

– Ну да! Знаю.

Мы хохочем, так непринужденно и весело, и болтаем еще о чем-то далеком и прекрасном, о чем-то другом, новом и светлом, о чем-то другом, обитающем в мире грез и мечтаний, и снова радостно хохочем, пока наш союзник – ветер перемен, устав от нашего празднословия и порядком освирепев, не начинает презрительно бросать нам в лица пучки жухлой травы, сухие листья и пыль. Она слепит глаза, скрипит на зубах, и напрасно мы пытаемся отгородиться рукой от внезапно разбушевавшейся непогоды, только яростнее завывает стихия, и вот уже не я треплю густые кудри Анхеля, а этот озверевший ветер: нещадно взлохмачивает, вгрызается, будто пытаясь вырвать.

– Вот он, твой ветер перемен! – говорю я сквозь гул пыльной бури, прикрывая рот ладонью.

– Что?

– Говорю, не все перемены к лучшему!

– Бывает! Ты иди в дом!

– А ты?

– Надо кое-что доделать, пока Рамин не вернулся. Иди. Я не долго. Обещаю.

Да, не все перемены к лучшему… И сейчас я думаю не о ветре.

Нет тебя смутило даже не то, что твой брат вдруг оказался белым – об этом ты, кажется, вообще тогда не подумал. Но первое, что резануло сердце – это убогое состояние малыша: сплошь кости, обтянутые пятнистой и бурой от синяков кожей, перебинтованное тело, лиловые следы на шее, на запястьях, и глаза – глаза, завязанные черной тряпкой. Когда отец подъехал вместе с ним к дому и осторожно передал его тебе в руки (мальчик даже не мог сам устоять на ногах – настолько он был слаб), а ты инстинктивно прижал его к своей груди: такого маленького, легкого и хрупкого… И то ли от неведомого доселе сострадания, то ли от еще от какого-то чувства, не умещающегося в пределы одного слова – чувства, похожего на брошенного котенка, прокравшегося в сердце, и свернувшегося там дрожащим живым клубком – ты уже в этот самый момент подумал «Мой младший брат – мой chaq’». Отнес его в дом, усадил перед собой на топчан, и, не смотря на запреты отца – «не трогай, у него пока глаза болят, и свет пугает» – стянул-таки с мальчика эту жуткую повязку. «Не нужно боятся, chaq’. Все хорошо. Оглянись – ты теперь дома», – говорил ты, а сам никак не мог решить, нравится ли тебе этот обнажившийся взгляд тающего ледника, или страшит…