– Типун тебе на язык! – проворчал Сепачёв. – Далеко до передовой, да нам туда и не надо. Просто наготове будем, чтобы сразу к нашим.

Всё чаще приходилось обходить огромные воронки, зияющие чёрными пастями среди пышного снега, обсыпанного земляной крошкой мёрзлых комьев, перелезать через обугленные, вывороченные  взрывами или срезанные снарядами, точно лезвием,  деревья.

– Впереди поляна, сделаем привал! – предложил Сепачёв, ускоряя шаг, но едва не споткнулся о торчавший из-под снега немецкий сапог. Осторожно обогнул лохматую ель – фриц с перекошенным ртом смотрел на него мутными, застывшими глазами. Рядом ещё один, и ещё… Всюду мёртвые немцы, припорошенные утренним снежком.

Василий Семёнович поднял руку:

– Передышка отменяется! Обходим слева. Скоро выйдем из леса, тогда   отдохнём,  – и с омерзением сплюнул в сторону поляны.

Беженцы растянулись по голому заснеженному полю длинным, медленно движущимся караваном.  Уставшие дети просились на руки к матерям, те, обессиленные, уговаривали:

– Ещё чуть-чуть. Скоро снова отдохнём. Надо до кустов дойти. Здесь мы, как на ладони.

– Поле-то козловское как-будто? Козлы скоро? – вертела головой Прасковья Макаровна.

– От Козлов одни трубы остались, – Ефросинья Фёдоровна,  волокущаяся след в след за дочкой, оглянулась и, потеряв равновесие, шагнула в сторону. Оглушительный взрыв вспорол замёрзшее  поле,  хлестнул месивом грязи, снега и крови по припавшим к земле людям.

Сепачёв приподнялся, дотянулся до слетевшей шапки, отряхнул, нахлобучил на макушку и только тогда, пересилив себя, обернулся  на жалкую, навьюченную мешками с домашним скарбом караван-вереницу:

– Поднимаемся, бабоньки! – скомандовал хрипло.

Бабы зашевелились. Наталья, очнувшись, оторвала от саней голову и, протирая глаза от осыпавшего её месива, попыталась разглядеть своих девочек:

– Лора! Галя! – звала слабым голосом, который утонул в общем крике перепуганных женщин и детей.

На снегу неподвижно лежали окровавленные тела Прасковьи Макаровны и Ефросиньи Фёдоровны.

С отчаянным остервенением Сепачёв снова сорвал  с головы шапку и смял её дрожащими руками. Ветер взлохматил его седые волосы, резким порывом швырнул в лицо мёртвенно-холодной снеговой порошей. По грязным заросшим щекам медленно потекли мутные ручейки.

От внезапных мощных залповых ударов содрогнулось небо. Огромная дымовая туча со всполохами орудийного огня мгновенно затянула грохочущий горизонт.

– В лес! – закричал Василий Семёнович и, ухватив верёвку, потащил санки с Натальей.

Снаряды густо сеялись по полю и между деревьями,  разрывы обжигали  землю, осыпали её расплавленными осколками, обрекая на долгую  бесплодность. Беженцы метались от воронки к воронке. Спешили за  Сепачёвым, боясь потерять его из вида, словно лишь на него одного была вся надежда. Когда в воздухе зазвенело долго и невыносимо-пронзительно, на одной ноте, до тошноты противно, из-за снежного холмика с густой разлапистой ёлкой вдруг раздалось громкое: «Ложи-и-ись!». Мелькнул едва заметный белый маскхалат, и кто-то, сбив с ног Сепачёва, рухнул вместе с ним в снег, рядом  с санками.

Ночевали в окопах. Солдаты откармливали беженцев, делясь пайком, жалели детишек, рассовывали им в карманы сахар. Бабы плакали, не веря, что дождались этого часа – вот они, наши!

Сепачёв с Вовкой помогли Наталье подняться с санок и, молча,  застыли перед домом. Он зиял выбитыми окнами, чернотой пустого дверного проёма. Крыша разворочена, выломанные перекладины торчат,  будто оголённые рёбра.  Сарай покрошен в щепу. Двор усеян обломками, стёклами, мелкой  льняной кострой, которой утеплялся потолок. Но вот чудо – сохранилась печка, хоть и требовала мелкой починки.