Мы бродим, как тени, в тени заходящего лета.

Так, рада отсрочке, на ветках листва остается

до первых дождей, от которых спасения нету.

Длинней стали ночи. Уже не натешиться далью

миров внеземных. Стынет дня неоконченный слепок.

И будут слова коротки, и душить, как рыданья.

И самое главное трудно сказать напоследок.

Зачем же себя мы разлукой, как голодом, морим?

Ведь голубем память в стекло в исступлении бьётся.

И солнце встаёт. Поднимается солнце над морем.

Цветком хризантемы опять распускается солнце.

* * *

Молчанье призрачных высот…

В нем столько горького укора.

И сердце холод обдаёт

непостижимого простора.

Желтком яичницы – закат,

но с ним не радует свиданье:

как будто в том я виноват,

что ждёт Земля похолоданья,

что ветер выстудил жильё,

перечеркнув все краски тушью.

Не равнодушие ль моё

в ответ рождает равнодушье?

.

* * *

Всё смешалось, всё давно смешалось,

всё я в кучу общую свалил —

даже эту мелочную жалость

по словам несказанным своим.

Поменяю шило я на мыло,

будет жизнь – один сплошной вокзал.

Отчего, когда ты говорила,

я тебе ни слова не сказал?

Может, всё б не кончилось разладом?

А теперь – ты, в общем-то, права —

ничего жалеть уже не надо,

только эти хмурые слова.

.

* * *

Пожилая, вся в чёрном, актриса,

ты теперь уже трижды вдова.

Балериною в день бенефиса

отрешённо порхает листва.

Жёлтый день. Чья-то скучная жалость.

Ручеёк обесцвеченных слов.

Что теперь? Никого не осталось —

ни детей, ни друзей, ни врагов.

* * *

Ночь, как агат, черна, нет ни огня.

Ты у меня одна, ты у меня.

Сколько прощала мне горьких обид…

Вижу, как ты в окне плачешь навзрыд.

Вижу сквозь гущу лет твой силуэт,

но возвращенья нет

в то, чего нет.

* * *

Кресалом поздних туч октябрь зарницу высек,

равнины и холмы струей дождя омыв.

И ветер, как орган, звучит в погасших высях

посланником снегов, предвестником зимы.

И этот тихий звук – слабеющий, покорный,

как лист последний, вниз, из сумрака времен

планирует впотьмах на мягкий мох, на корни.

Крик раненой звезды.

Сиротский тихий стон.

* * *

Зима готовится к броску.

Чернеет поредевший сад.

Ты погаси мою тоску,

маэстро неба, снегопад!

Чтоб эта музыка без слов,

небес безгрешное дитя,

плыла из белых облаков,

как шелк, прохладно шелестя.

* * *

В большой пустой квартире,

за спинки стульев взявшись

(не топятся котельные, все батареи – лед),

произнесем вдруг страшные, беззвучные, озябшие

слова, и их значение до сердца не дойдёт.

Как быстро все меняется! Во все души излучины

слова втекали радостью, и каждый верил им.

Стоим. Слегка растерянно. Но, вероятно, к лучшему,

что всё не так случается, как мы того хотим.

Так холодно на улице! Весна – вот удивительно.

Откуда-то из Арктики пришел антициклон.

Но не питай иллюзии: закончен отопительный,

да вот теперь закончился и наш с тобой сезон.

И не ищи тут логики. Осмысливать – излишнее.

С бедой мы расквитаемся, но вот какой ценой?

Разгадка в том, что знали мы, что знали только личное,

одно местоимение из буквы из одной.

Почувствуем, наверное, как время это тянется,

и пусть порой по-первости не обойтись без слёз,

давай хоть для приличия с достоинством расстанемся,

давай с тобой придумаем, что виноват мороз.

* * *

Проходит ночь, и ослепляет день

июньской вакханалией акаций.

Но прошлое спешит за мной, как тень,

с которой мне не суждено расстаться.

Преследует виденьями, дразня,

и их герой то простоват, то сложен,

то он похож порою на меня,

то вроде бы он чуточку моложе.

Всё крутится то странное кино:

вот девочка, что повзрослела рано,

вот женщина, забывшая давно

подробности случайного романа,

вот вечные враги мои, а вот

товарищей рассеянные лица…

Прошу простить на много дней вперед

за то, что с вами не дано проститься.