а под крышей – голубятня, в ней с десяток сизарей.

Вот опять они взлетают – замирает сердце аж.

Это – высшее искусство, это – высший пилотаж:

кувыркание, мельканье серебристых птичьих тел,

и охватывает радость, будто это ты взлетел.

Будто это ввысь рванулись подростковые мечты…

Нет на свете счастья выше ощущенья высоты!

…Как сказать мне этим птицам, и нужны ли тут слова,

что навек не позабуду их уроки мастерства?

Как они, в хмельном азарте не могу умерить прыть,

как они, стремлюсь мечтою я все выше воспарить.

И, как в детстве, – не успеешь даже сосчитать до двух —

от просёлочного ветра вновь захватывает дух.

* * *

Птицы хлынули опять,

города поют и веси.

Им теперь не время спать —

это время новых песен.

Воробей на ветку сел,

пахнет забродившей брагой,

и уже тяжёл и сер

ыхлый снег, набухший влагой.

День встаёт из-за леска,

ярким, ясным светом залит,

и совсем уже близка

наша встреча на вокзале.

И теперь запретов нет

ни на что: я смел, как птица,

и шагну я в новый свет,

чтобы в нём не раствориться,

чтоб с приливом свежих сил

я в другой перезагрузке

песни птиц переводил

с поднебесного на русский.

* * *

Повсюду цвели мандарины, и гальку слюнявил прибой.

Зачем мне судьба подарила ту первую встречу с тобой?

Я снова её вспоминаю, да разве забыть я бы смог

ленивое марево мая

и море ручное у ног?

Но быстро летели недели, свой счёт уступая годам…

За веер той белой метели всё в этой жизни отдам.

За эти туманные дали, за эту безбрежную гладь,

за то, что никто не подарит,

и что никому не отнять.

* * *

Вот я встану сейчас и скажу,

что я тоже с трамвая схожу.

Нет, с ума я еще не схожу,

нам, наверно, давно по пути,

не спешите так просто уйти.

Постарайтесь хоть что-то понять.

Посидим. Еще, кажется, пять.

Помолчим. А над городом – дым.

Я, как он. Я таким же седым

растворюсь в частоколе оград.

Что-то спросите.

«Да, – невпопад

я отвечу. – О чем это вы?

В этом мире так много травы.

И любви. Поглядите, она

даже в воздухе растворена.

Дайте руку, уйдем поскорей

от домов, от машин, от людей,

и в лесов голубой окоём

грусть свою навсегда окунём,

все забудем…».

Но лязгнет вагон,

вы сойдете, лишь ветер вдогон.

Только дым. И несусь я опять

одинокие ночи считать.

В эту комнату с пылью в углу,

в эту сизую плотную мглу,

где броском в амбразуру окна

вдруг влетает гранатой луна.

* * *

Дождь августовский, слезою прощальною вымой

окна и крыши, чтоб вновь я услышал, как прежде,

шорох листвы, словно шорох одежды любимой,

чтобы еще оставалось местечко надежде.

Чтобы душевная смута и черная зависть,

грусть и разлад унеслись с прошлогоднюю прелью,

чтобы я чувствовал снова, что я растворяюсь

в женщине этой, как зимнее время в апреле.

Музыкой слова, гармонией струнного лада

душу овеет, как ветром, что пахнет сосною.

Дай испытать эту солнечность вешнего взгляда —

ту бесконечность, что будет навеки со мною!

Чтобы прозрачные эти, прохладные зори

вновь подарили, как радугу после ненастья,

радость и боль, и тревогу, и нежность во взоре…

Все это вместе и есть ощущения счастья.

* * *

Уже леса ветрам покорны, про стать и красоту забыв,

они обнажены по корни и беззашитны, как рабы.

Не слышно славок и удода – волной сомкнулась тишина.

Как будто в эти дни природа в глубокий сон погружена.

Она как будто приморилась, как устаем порою мы.

Как будто тихо примирилась

с неотвратимостью зимы.

* * *

Ещё в календарь все мы веруем слепо,

арбузы от зноя трещат на бахчах,

но, как ни крути, а кончается лето —

последний левкой безнадежно зачах.

Куда тут деваться? В багрянец оделась

осина, и ветер другое поёт…

Когда наступает высокая зрелость,

душа принимает не сразу её.

Ты мне нужна не для меня

* * *

Ревут аэродромные поля.