У меня – ни сестры, ни брата,
и чернила стекают в почву —
не успел разобрать ни строчки.
Не хотел разобрать ни строчки.
Эти птицы имеют лица,
я одно из них мою с мылом.
Мне известно довольно точно —
я и с этим бы мог смириться,
если б знал, что в письме том было.
Молитва пешки
Белая пешка лежит в траве,
рядом с кустом ольхи.
Больше её не отправят в бой
пальцы ничьей руки.
Раньше ей было дано ходить
Нынче – лежать в тени.
Ну, королевская конница,
Пробуй-ка, догони!
В дамки не выйти, и чёрт бы с ним —
пешка не карьерист.
Пахнет дождём и лесной землёй,
воздух соснов и мглист.
Господи! Если ты шахматист,
мне остаётся молить о том,
чтобы случилось так:
как-нибудь ты бы повёл нас в бой
к столикам в лесопарк.
Там бы в квадратном аду доски
бились до темноты
с армией чёрного божества,
старого, как и ты.
Позже, собрав нас, приняв по сто
быстро на ход ноги,
вы б разошлись.
Вечер сыт, тяжёл
точно твои шаги.
Точно как руки – дрожит ольха,
вот и летит доска
наземь. Помянут твой визави,
шаришься по кустам…
Вроде бы – все.
Ты идешь домой.
Я – остаюсь один.
Пахнет травой и лесной землёй
после дождя.
Аминь.
Пораженческое
И не сказать, чтоб что-то было плохо.
Не хуже, чем во времена отцов:
всё тот же штиль и та же суматоха,
всё тот же вечный бал выпускников,
что отбыли положенные сроки —
кто в школе, кто в тюрьме, кто вообще,
и, тут же позабыв свои уроки,
осознают унылый ход вещей:
что новой жизни нет ни тут, ни после,
есть только шуба с барского плеча,
с конями цирки, карусели, вбросы;
есть банька, но она не горяча;
есть вечная надежда – что морковка,
а ты плетись за нею, как ишак.
Беги по пальцу, божия коровка,
спеши! А то и пятнышек лишат.
Лети на небо! Не неси мне хлеба,
не возвращайся, добрая душа.
Скажи, зачем мы только рвали глотки,
нутро вскрывая Господу в упрек?
На холоде стоит бутылка водки,
и не сказать, чтоб я её берёг.
Грязь и снег
Ни рифм, ни строчек, пусто в голове.
Течёт по Петроградской жизнь куда-то,
где мы лежали в скошенной траве,
и брат не шёл с проклятием на брата.
Да было ль это? В веке ль золотом,
где лев не раскрывал на агнца пасти?
Мы многого не помним о былом,
хотя живём давно лишь им, к несчастью.
Всегда был беспринципный королём.
Была толпа, что зад ему лизала
за деньги, за приветливый приём,
за титулы и грохот тронной залы.
Но с ними всё понятно: грязь и грязь.
Что делать, мне скажи, с другой толпою,
что принимает власть, покуда власть
клянётся сохранить её в покое?
Гордыню ставя в мачехи уму,
внушает исключительность забывшим,
что рая нет. Что не коты, а мыши
несли по миру язву и чуму.
Их счастьем было просто пренебречь,
и злобу их теперь направить просто,
произнеся бессмысленную речь
с загадочной улыбочкой прохвоста,
и сбросить кожу, должность и лицо,
готовя мир для новых подлецов.
И платят дети за грехи отцов
грехами, замыкая путь в кольцо.
И здесь, и там – отнюдь не век златой,
тяжёлый сон над судьбами довлеет.
Пройдёт война, как сходит снег весной,
но разве кто снежинку пожалеет?
Развалины зимы
Апрель. И мокрый снег идёт в развалинах зимы.
Невыносимо всё, чего не ожидали мы.
Две тыщи лет вчерашний день: панельные дома,
война, чума и старики, сходящие с ума.
Мы ждём Христа, мы ждём потоп,
мы ждём метеорит,
но вместо них приходит плешь, одышка и артрит.
И изумлению вослед приходит пустота.
Сказал бы кто, что не весны мне будет не хватать,
а только страшного суда в развалинах зимы,
чтоб был положен край тому, что натворили мы.
Апрель гниёт в чужом снегу, и просятся слова:
«весна когда-нибудь придет, и будет неправа».
Мой генерал
Мораль низка, мой генерал. Осаде пятый год. Солдат шутить уже устал про собственный живот, что пуст от голода иль пуст от острого штыка. Святым огнём не вспыхнул куст, не вздыбилась река, земля не лопнула по шву, не рухнул гром с небес.