табачный запах, нецензурный гам
глотает ельник, обступивший сзади.
И тут уже не слышно пенья птиц.
В садах грибниц не счесть корней замшелых,
что не всегда заметны.
– Падай ниц.
Дай добела отмыть и нашим сделать!
К чему тебе каникулы и жизнь?
Они пройдут, от них одни заботы.
А здесь мы сбережём твой сон. Ложись.
В объятьях мха не нужно помнить, кто ты.
К чему тебе нелепая родня?
Браниться только могут. Что в них толку?
Оставь убогим сказки сочинять.
Стань сказкой сам.
Остановись.
Умолкни.
Над кронами бушует летний зной,
стрекозы шелестят, поют лягушки,
и тащит внука за руку старушка,
спешащая от кладбища домой.
Супруг и сын, припавшие не раз
к бутылке, усвистали без оглядки.
Внучок решил сыграть, похоже, в прятки,
да закричал, упав в звериный лаз.
Теперь молчит, с лица белей кости,
дрожит проказник, точно лист осины.
Так светел день, да будто смотрят в спину
недобрым взглядом, Господи, прости.
Кроме меня
Поезд и лес, и вода на земле,
серость нависших небес.
Смутное чувство, что лучше сойти
где-нибудь здесь,
в яме окна проявиться пятном
между стволами рябин.
Смутное чувство, что нет ничего,
морок один,
кроме залитой водой колеи,
век не видавшей колёс.
Будто бы аист меня обронил,
да не донёс
в чащу, где вечно лежать валуном,
мхом и травой порасти.
Глянуть бы вороном, ухнуть совой,
крикнув «прости!»,
птицебезумцем метнуться вослед
эху под полог лесной,
чтоб не поспел паровозный гудок
следом за мной,
чтоб растворилось в болотной воде,
чтобы уснуло в корнях
смутное чувство, что нет никого,
кроме меня.
Конфабуляции
Краем глаза порою заметишь что-то,
и сморгнёшь как с ресниц ледяной кристалл.
То ли видит тебя тот, кем ты не стал,
то ли соль засыхает на коже Лота,
то ли тени деревьев, грозу вбирая,
проникают в наполненный прошлым мозг,
то ли краска, с годами теряя лоск,
шелушится на ржавых воротах рая.
То ль реальность – паршивое решето —
пропускает оттуда неяркий свет,
то ли это зима тебе шлёт привет,
чтобы ты не забыл залатать пальто.
Гербарий
Велика ли степь,
а над ней лететь.
Высока ли круть,
вспять не повернуть.
Боль цветёт в полях,
а в оврагах страх:
собирай в стоги,
да плети венки.
Складывай в тома,
и, когда зима,
в обществе кота
будут их листать.
И свои листки
(влажны от тоски)
спрячут от мокриц
между их страниц.
Создание пыли
Пойдём
Моя собака ждёт,
пока я подниму глаза от телефона
и поиграю с ней.
Ей тоскливо бегать по тёмному парку,
если я не обращаю на неё внимания.
Я жду, заключённый в прямоугольник,
пока Бог встанет со своей кушетки,
спустится и окликнет меня:
«Привет,
прости, что так долго,
пойдём».
На душе станет тепло,
как тепло ребёнку,
крепко уснувшему в тёмном зале,
освещённом лишь телеэкраном.
Большие и сильные руки деда
поднимают его и несут на кровать.
Бог скажет: «Пойдём»,
и откроет неприметную дверцу
(«Только для персонала»).
«Здесь начиналось время.
Здесь оно кончится, чтобы начаться снова».
Он расскажет, зачем над людьми
одинаково светит
(одинаково светит и жжёт!)
неуёмное Солнце,
о том,
что у божьей коровки
планировал сделать зелеными крылья,
о том, что создание пыли
в его изначальный проект не входило,
но, впрочем, пришлось очень кстати.
Покажет, как вправду летать,
как заставить усилием мысли
разойтись облака.
«Послушай», – скажет, —
«не думал же ты, что всё, что ты видел,
это всё, что здесь было?»
Он будет хвастаться, будет шутить,
как отец, пропускающий часто свидания с сыном,
чувствующий из-за этого себя виноватым.
Потом мы простимся,
я лягу спиной на тёплую землю меж сосен,
чтоб было удобней
смотреть ему вслед.
На душе будет легко,
будто проснулся после тяжёлого сна,
где у тебя выпали все зубы,
и осознал, что все зубы на месте.
Моя собака ждёт,