– Что ты наделала?! – зарычал он. – Ты проклятие этого клана!

Линь Сюэ упала на колени, её руки дрожали, но голоса в голове не замолчали. Они кричали, требовали продолжения, и она чувствовала, как что-то внутри неё рвётся наружу.

Осколок над деревней задрожал сильнее. Его края засветились, как раскалённый металл, и ветер, что кружил вокруг, стал вихрем. Он обрушился на деревню, снося дома, как сухие листья. Люди кричали, бежали к холмам, а Линь Хань упал на колени перед разрушенным алтарём, шепча молитвы. Линь Сюэ подняла голову, её слепые глаза смотрели в небо, и она услышала голос – ясный, как звон колокола:

– Ты – начало, дитя. Ты – первая струна.

Буря стихла так же внезапно, как началась. Деревня лежала в руинах: дома раздавлены, храм – груда обломков, а осколок в небе затих, его гул растворился в тишине. Линь Сюэ стояла одна посреди хаоса, её сломанный гуцин покоился у ног, а сердце билось, как барабан. Клан смотрел на неё с ужасом и ненавистью. Линь Хань поднялся, его посох дрожал в руках.

– Ты больше не дочь этого клана, – сказал он, и голос его был холоден, как сталь. – Уходи, или мы отдадим тебя богам.

Линь Чжоу молчал, но его взгляд был тяжелее слов. Линь Сюэ подняла сломанный гуцин, прижала его к груди и пошла прочь. Ветер шептал ей вслед, и она знала, что пути назад нет.

Линь Сюэ стояла посреди разрушенной деревни, её босые ноги утопали в пыли и обломках, а ветер, ещё недавно бушевавший, теперь гладил её щеки, как виноватый ребёнок, что натворил бед. Сломанный гуцин в её руках казался тяжелее, чем раньше, его треснувшее дерево впитало тепло её ладоней, а лопнувшие струны молчали, словно оплакивая собственную смерть. Она не видела лиц клана – ни гневных глаз Линь Ханя, ни сурового взгляда отца, ни перепуганных детей, что прятались за матерями, – но чувствовала их. Их страх и ненависть повисли в воздухе, густые, как дым от угасающих костров, и она знала, что этот воздух больше не её дом.

Тишина после бури была обманчивой. Где-то вдалеке скрипели рухнувшие балки, плач младенца резал уши, а шаги воинов клана, окруживших её, звучали, как удары молота о наковальню. Линь Хань шагнул ближе, его посох с драконьей головой стукнул о землю, и голос, дрожащий от старости и ярости, разорвал молчание:

– Ты слышала, что я сказал, слепая? Уходи. Твоя музыка – не дар, а проклятие. Ты разбудила ветер, и он едва не стёр нас с лица земли. Если боги узнают, что мы укрывали тебя, их гнев падёт на всех.

Линь Сюэ подняла голову, её слепые глаза смотрели куда-то мимо старейшины, туда, где гудел осколок неба. Она не ответила сразу – слова застряли в горле, горькие, как лекарственный отвар, что мать заставляла её пить в детстве. Она вспомнила Линь Мэй: её мягкие руки, что гладили её волосы, её голос, что пел колыбельные, пока буря выла за стенами. Мать умерла, когда Линь Сюэ было пять, и клан шептался, что это её слепота и странные мелодии высосали жизнь из Линь Мэй. Может, они были правы. Может, она и правда проклятие.

– Я не хотела… – начала она, но Линь Чжоу перебил её, его голос был резким, как удар сабли:

– Не хотела? Ты разрушила храм, девчонка! Ты опозорила нас перед Цянь Луном! Если бы я знал, что ты принесёшь столько бед, я бы оставил тебя в горах в тот день, когда ты родилась!

Его слова ударили сильнее бури. Линь Сюэ сжала гуцин, её пальцы побелели, но она не заплакала. Слёзы были роскошью, которой она не могла себе позволить. Она повернулась и пошла прочь, её шаги были медленными, но твёрдыми, как ритм мелодии, что всё ещё звучала в её голове. Ветер подхватил её косу, развязал ленту, и волосы рассыпались по плечам, чёрные, как ночь, что наступала над деревней. Клан смотрел ей вслед, но никто не двинулся, чтобы остановить её – ни воины с мечами, ни женщины с корзинами, ни даже Линь Чжоу, чья тень осталась позади, как памятник её прошлому.