И вот он спит, что для царя-скитальца можно признать вполне достойным и подходящим делом по возвращении на родную землю; его состояние легко объясняется тяжестью его странствий и разрушительным воздействием времени, которое непременно смягчат теплые ветра и сладкие ароматы ненаглядной Итаки и все в таком роде…

Уязвимости, ранимости тоже предстоит стать значительной частью его истории, если ей суждено существовать в веках. Он сотворил столько недобрых, гадких деяний, что теперь просто необходимо использовать любое оправдание, любую возможность представить его невинной жертвой богинь судьбы Мойр и тому подобных созданий. Ввернуть бы пару строф о его встрече с матерью на полях усопших, чтобы нарисовать портрет доблестного мужа, стремящегося к цели, несмотря на страдания раненого сердца… Да, думаю, это подойдет.

Подойдет.

Я не жду, что вы поймете мои стремления. Даже моим сородичам-богам с трудом удается предвидеть дальше, чем на столетие вперед, и у них всех, за исключением разве что Аполлона, пророчества неточные и до ужаса наивные. Я не провидица, я просто изучаю все вокруг, и мне совершенно ясно, что все рано или поздно обратится в прах, даже урожай на полях Деметры. И потому предвижу: задолго до пробуждения Титанов наступит время, когда имена богов – даже всемогущего Зевса – утратят свою силу, превратив их из громовержцев и повелителей волн в персонажей детских песенок и сказок. Предвижу мир, в котором смертные займут наши места, вознесут своих богов до наших высот – поразительнейшее нахальство, однако логичное, – пусть даже их боги будут далеко не так хороши в управлении погодой.

Я предвижу наше увядание. Предвижу наше падение, пусть мы и будем биться яростно. Больше не станут проливать кровь в нашу честь, приносить нам жертвы, а со временем никто даже не вспомнит больше наших имен. Так и исчезают боги…

И это не пророчество. Это кое-что намного сильнее – неизбежный ход истории.

Я не желаю с этим мириться и потому задействую свои механизмы. Я строю города и школы, храмы и памятники, даю ход идеям, которые продержаться дольше любого разбитого щита, но, даже если все это не сработает, в моем колчане останется еще одна стрела – истории.

Хорошая история может пережить практически все.

Вот для нее-то мне и нужен Одиссей.

Сейчас он ворочается на песке; поэты, естественно, скажут, что я вышла поприветствовать его: отличный момент для появления Афины, признания моей роли, моей поддержки. Впрочем, не очень подходящее слово, лучше назовем это… божественным содействием – светлейшим присутствием, что всегда направляло героя. Появись я слишком рано – и его путешествие показалось бы чересчур легким, а он сам выглядел бы баловнем богов, что меня не устраивало. Но здесь, на его родном берегу, момент выбран самый что ни на есть подходящий, своего рода катарсис: «Одиссей наконец встречает свою богиню-покровительницу, все это время направлявшую его дрожащую руку» – идеальное время для моего появления!

Что ж…

Если поэты справились со своей работой, вряд ли мне есть нужда рассказывать обо всем этом. Если они спели свои песни так, как я рассчитываю, то прямо сейчас слушатели обливаются слезами, а их сердца трепещут в тот момент, когда Одиссей начинает ворочаться, затем просыпается и видит берег, который не представал пред его взглядом около двадцати лет, пытается понять, где он, вскрикивает яростно, решив, что предан, что вероломные матросы, рассыпавшиеся в любезностях, бросили его в очередной неизвестной ему дыре… Затем поэты могут описать, как он постепенно успокаивается, берет себя в руки, начинает оглядываться, втягивает в себя воздух, чувствует, как внутри зарождается робкая надежда, и тут видит мою божественную фигуру, стоящую перед ним.